Вылет самолета задерживался. Брат с сестрой ходили по бетонной взлетной дорожке.

— Я тебе очень благодарна, Степан, — говорила Зина. — Ты помог мне понять себя. Сейчас мне и самой удивительно, как я могла думать, что музыка никому не нужна. Ведь люди нуждаются в радости, а музыка — это всегда радость. После того разговора с тобой я опять начала ездить по концертам и мне всегда было немножко стыдно. Так я плохо думала о себе. Вообще все как-то вдруг изменилось… Я себе место в жизни нашла.

Степан взял ее под руку и, прижимая к себе ее локоть, сказал:

— Вот и хорошо, что ты все это поняла. А знаешь, — он мечтательно прищурился, — буду пускать завод и закачу рабочим превосходный концерт. Приезжай на гастроли.

Она засмеялась:

— Да ты прежде посмотри, что там есть.

— Я верю, что все будет хорошо.

Степан в последний раз расцеловался со всеми. Взревели моторы. Пассажиры поднялись в машину. Последним вошел в самолет Степан, оглянулся на своих и помахал им шляпой.

Самолет побежал, набирая скорость, по широкому полю. Семен Семенович стоял, опираясь на трость, и ветер шевелил его седые волосы. Глаза у него были влажноваты и красны.

Вот самолет оторвался от земли, круто взбираясь в холодную голубизну неба, сделал круг над аэродромом и, уменьшаясь, скрылся за лесом.

— Все разъехались и разлетелись, — с грустью промолвил Семен Семенович, надевая шапку.

Через месяц от Степана пришло первое письмо. Он сообщал, что семью нашел. Все это время она прожила на каком-то хуторе. Жене нужно бы поехать полечиться, но она и слышать не хочет об этом и уже начала работать на восстановлении завода. Письмо было бодрое, радостное.

В ночь, когда стало известно о конце войны с Германией, Семен Семенович работал на заводе. Готовились пускать чугун. Рабочие уже собирались кувалдами ударить в пику, чтобы пробить отверстие в летке.

Из цеховой конторки выскочил чумазый парнишка и звонким срывающимся от возбуждения голосом закричал:

— Товарищи! Войне конец! Товарищи! Немцам капут! Капитулировали!

Рабочие опустили кувалды.

Мальчишка, выкрикивая эти короткие слова, бежал через литейный двор к прокатному цеху. А за ним уже бежали люди.

Появился парторг завода.

— Только что передали по радио. Немцы в Берлине капитулировали. В Москве сейчас будет салют.

Начался митинг. Семену Семеновичу казалось, что все это происходит во сне. Гулко билось сердце.

Выступали рабочие… А рядом доменщики опять взялись за кувалду. В том месте, где они пробивали летку, показался огненный глазок, он быстро расширялся, и струя чугуна, озаряя ярко цех, вырвалась из домны.

Очередной оратор замолчал.

Все было, как всегда. Чугун тугой струей вырывался из летки, бежал по жолобу и падал в ковш, раскидывая искры. Стремительно неслись по молочно-розовой поверхности темные кусочки шлака. Но все это было не как всегда. Этот чугун уже лился в часы победы, в часы, когда кончилась война.

Клемёнов шел ночной улицей. Во всех окнах горел свет. Большой праздник пришел в город ночью, поднял людей с постели, вывел в толпы на улицы.

Семен Семенович подумал, какое же прекрасное утро ожидает людей — утро мира и радости.

В доме Клемёновых тоже все были на ногах. Семен Семенович не удивился, увидев и Варю.

Ночью же сели писать письмо Владимиру и Сергею Ивановичу. Степану решили послать телеграмму. Девушки оделись и ушли на телеграф.

Они вернулись часа через два и рассказывали, что очередь перед телеграфом стоит на улице. Во все концы страны летели телеграммы.

Так до утра, пока встало ясное майское солнце, и не расходились.

— Будем теперь ждать своих, — сказал Семен Семенович.

Ждать пришлось долго. Только осенью пошли первые эшелоны с демобилизованными. Каждый день к вокзалу подходили длинные составы с солдатами, возвращающимися домой. Они ехали из Берлина, Праги, Вены, Будапешта, Софии, Белграда — со всей Европы. Загар от солнца чужих стран лежал на лицах солдат.

На вокзальной площади построили трибуну для встречи воинов. Грузовики с утра выстраивались в переулках. К вокзалу ежедневно собирались толпы людей и терпеливо ждали прихода очередного эшелона. Везде только и говорили в эти дни о приехавших и подъезжающих.

Семен Семенович в свободные часы тоже ходил к вокзалу. Ему было радостно видеть чужое счастье и ждать свое.

Наступил и их час: Владимир сообщил — едет домой.

Все Клемёновы и Варя пошли на вокзал встречать Владимира.

Поезд еще не показался из-за крутого поворота, а люди, запрудившие платформу, услышали могучее пение. Солдаты, подъезжая к своему городу, в последний раз перед расставанием пели песню.

Показался паровоз. Его грудь была украшена портретом Сталина, зеленью, алыми лентами. «Родина — мать, встречай сынов своих!» — было написано на вагонах. Медленно и осторожно паровоз протащил состав мимо вокзала. Владимир, свесившись, высматривал своих, и, увидев, замахал им рукой.

Чужие люди подхватывали загорелых, усатых солдат, целовали их в жесткие губы и тащили к трибуне на площади. Солдаты широким коридором сквозь толпу проходили на площадь, и уж тут шел разбор своих. От вокзала во все стороны расходились и разъезжались солдаты, окруженные родственниками, женами, детьми, знакомыми.

— Вот, батя, я и вернулся, — сказал Владимир, раскрывая объятия.

Как все просто! А как долго ждали этого часа в зимние вьюжные вечера и в майские тревожные белые ночи. Вот стоит он перед ними с орденами и медалями и нашивками ранений на широкой солдатской груди, поблескивая светлосерыми глазами и усмехаясь озоровато и уже сдвигая губы, чтобы отпустить какую-нибудь шутку.

— Здравствуй, Варя! — говорит он просто и целует ее в губы.

— Зинушка! — восклицает он. — А ведь я Сергея Ивановича в Берлине встретил. У парламента. Гвардии подполковник, — и целует ее.

— Фу, — говорит Зина, — от тебя водкой пахнет, — и счастливо смеется.

— Здравствуй, мама, — нежно говорит Владимир и обнимает мать, заглядывая ей в глаза, обведенные сеточкой морщин.

Дома Семен Семенович не мог усидеть на месте. Он вскакивал и шел на кухню, перекидывался двумя-тремя словами с женой, возвращался в комнаты и останавливался у дверей и долго смотрел на сына, потом шел на улицу и там думал, что вот сейчас вернется в дом, а сын сидит и никуда ему ехать не надо.

— Видел, видел Берлин? — чуть ли не в десятый раз спрашивал он. — Говоришь, только камни остались… Справедливо это! А! — удивленно восклицал он. — Где был! В Берлине!

Вот так суетясь, он присматривался к сыну. Как и что он? Какие у него планы на жизнь? Вот сидит и болтает с Варей, смеется. Хорошо! Уже взрослый, совсем взрослый, усы чернеют. А захочет ли в доменный пойти?

— А ты все еще в доменном? — вдруг спросил Владимир.

— А как уйдешь? Вы все — по заграницам. Кто же будет чугун давать?

Владимир о чем-то задумался.

И Семен Семенович, устав от беготни и волнений, присел, наконец, к столу и тоже задумался. Много ли времени прошло с тех пор, как пошли его дети в школу, потом стали выходить в люди…

Хорошие дети!..

Владимир поднялся и прошел в коридор. Все в том же месте висел отцовский рабочий костюм — брезентовая куртка, брюки — в рыжих опалинах. Кажется, что всю жизнь проходил отец в одной этой робе. Он и в детстве помнил его в таких же вот брюках и куртке, и все в опалинах.

А рядом на другом гвозде висел и его брезентовый костюм. Когда-то гвоздь вбили для Степана, а потом по наследству он перешел Владимиру. Владимир снял куртку с гвоздя и удивился — какая тяжелая. Он запустил руку в карман и даже засмеялся от удовольствия. Его табельный номер так и лежал в кармане. Так и лежал… Ждал хозяина с войны. А помнит ли он свой номер? Шестьсот восьмой…

Владимир посмотрел: точно.

— Моя бирка цела! — крикнул он счастливым голосом.

— А кто же ее возьмет, — отозвался отец. — Ведь сбежал ты тогда с завода. Ничего не сдал…