Годунов, стоя рядом с инженерами, рассказывал:

— С правой стороны очень крепкая корка оказалась, как приваренная. Сделали два взрыва — не отстает. Тогда я заложил двойной заряд. Сорвало!

Немчинов и Данько первыми поднялись на площадку. Их встретил возбужденный Сазонов.

— Кажется, все в порядке, — доложил он директору и парторгу.

Подошли Кубарев и Годунов.

— Теперь у вас есть все возможности показать превосходную работу, — сказал Данько, обращаясь ко всем троим. — Начинайте в цехе соревнование за самые высокие технические показатели, открывайте лицевые счета в фонд пятилетки. Товарищ Сазонов поможет вам в этом. Ведь поможете, товарищ Сазонов?

— У нас уже идет соревнование, — нехотя ответил Сазонов.

— Какое же это соревнование — без огня и страсти? Нет у вас подлинного соревнования. Вот теперь самое время по-настоящему начать его. Ведь вы славно работали, умеете работать, были совсем недавно первыми в рядах соревнующихся.

Фомичев, довольный, осматривал печь. Глыба холодных материалов отошла от печной кладки и распалась на крупные куски. С силой гудел в печи воздух, языки зеленого пламени, радуя сердце, вихрились на поверхности. Теперь только усилить тепловой режим — и ватержакет «пойдет». Словно тяжелый груз свалился с плеч Фомичева.

Подошел Годунов.

— Поздравляю, — сказал взволнованно Фомичев и крепко пожал руку мастера.

Обойдя печь и вернувшись на верхнюю площадку, Фомичев увидел Сазонова и Марину Николаевну. Директор и парторг ушли домой.

— Видишь, как все хорошо получилось, — сказал Фомичев. — Ведь можно было обойтись без остановки печи.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — сдержанно заметил Сазонов. — Посмотрим, как в работе печь себя покажет.

— Это уж от тебя зависит. Годунов! — крикнул главный инженер, заметивший мастера. — Теперь домой — отдыхать.

— Подежурю до утра, — сказал Годунов, подходя; он не мог скрыть радости и, разговаривая, все оглядывался, прислушивался к реву воздуха в печи.

Фомичев сейчас испытывал одинаково доброе чувство к начальнику цеха и мастеру. Вот бы им всегда так работать! Как это Сазонов не может понять радости таких минут в цехе? Большое дело сделали — теперь все у них пойдет лучше и легче. Они одолели подъем. Начинается настоящая работа, а впереди столько может быть еще радостных удач и достижений.

Сазонов постоял еще немного и, сославшись на что-то, покинул цех. Держался он подчеркнуто вежливо, на Фомичева старался не смотреть.

Фомичев пошел проводить Марину Николаевну.

— У вас будут еще просьбы? — лукаво спросила она.

— Непременно. Строжайший контроль за ватержакетным цехом. Самый строгий и придирчивый. Ведь взяли мы одно препятствие, — удовлетворенно произнес он. — Сазонов меня порадовал: захотел — и все подготовил. А вам спасибо. Вы всех начальников так подтянули: стали интересоваться потерями, и вот уже потери пошли вниз.

— Невелика моя помощь. Вы сами теперь стали интересоваться центральной лабораторией.

Они уже давно стояли у подъезда.

— Что же, — протяжно сказала Марина Николаевна. — Всех вы поздравляли, теперь и я вас поздравляю с преодолением первого рубежа обороны противника. Кажется, так говорят на вашем военном языке, — она протянула ему руку. — До свиданья, — и исчезла в темном подъезде.

Фомичев постоял с минуту, все еще ощущая тепло ее руки. Он увидел, как загорелся свет в комнате Марины Николаевны, и медленно пошел вдоль улицы.

В эту ночь старший мастер Василий Петрович Фирсов ждал в гости сына.

Единственный сын Фирсова плавал по морям, и старый мастер волновался, ожидая его в отпуск после многих лет разлуки. Проснувшись, Василий Петрович долго лежал в постели, прислушиваясь к возне на кухне, думая о том, как он сегодня встретит на вокзале сына.

Старик поднялся и прошел в кухню. Жена готовила пироги. Черный кот сидел на подоконнике и внимательно наблюдал за ней. Василий Петрович подошел к жене и погладил ее плечо.

— Не опоздаешь с пирогами?

— Теперь уж быстро, почти все готово.

Мастер побродил по комнатам, воткнул штепсель репродуктора, но радио молчало. «Ночь еще, какое теперь радио?» — подумал Фирсов. Еще раз посмотрел прочитанную вечером газету. До прихода поезда оставалось часа полтора-два. Фирсов вернулся в кухню.

— Пойду я, а?

— В такую-то рань… Поспал бы еще.

— Нет, пойду. Тихонько пойду, на скамейке у вокзала посижу.

Фирсов стоял, следя за быстрыми движениями ее пальцев, ловко закатывавших комочки мяса в тесто.

— Эх, старуха, если бы завод хорошо работал! — воскликнул он.

— Помолчал бы хоть ночью.

— Ну, ладно, ладно. Тебе и слово не скажи… Я сам себе с заводом надоел. Да и молчать-то трудно.

И он поспешил скорее уйти.

Василий Петрович шел по темному поселку. Кое-где в окнах горел свет. Вдали протяжно, по-ночному кричали электровозы.

За опушкой леса сверкала россыпь заводских огней. Фирсов остановился и посмотрел, как раскаленное днище ковша плыло в воздухе, прячась и исчезая в просветах деревьев.

Мастер взглянул в сторону завода и опять вспомнил о звезде. Она всегда была ему видна в этом месте, над воротами проходной. В темные ночи он по ней держал путь.

Старик подумал о своем цехе. В ночной смене стоял мастер Коробкин, выдвинутый из подручных, и Фирсов в последнее время, случалось, заглядывал в цех по ночам, проверяя, как без него идет работа.

«Успею на вокзал», — подумал мастер и свернул на тропку, убегавшую через лес к проходным воротам.

На колошниковой площадке он увидел забурившийся вагончик. Двое рабочих пытались поставить его на рельсы. Фирсов послал к ним еще четырех рабочих.

— Где Коробкин? — спросил он.

Но Коробкин уже сам шел к нему.

Фирсов подошел к пирометристу, взял у него журнал записей температур. Надев очки, мастер минут десять молча рассматривал журнал, по-стариковски пожевывая узенькими губами. Потом шумно вздохнул и, возвращая журнал, только спросил:

— Коробкину говорил?

— Смотрел он, вместе к форсунщику ходили.

Температура в печи медленно снижалась, она уже была на семьдесят градусов ниже той, которую днем держал Фирсов.

— Смотрели! — осуждающе сказал он. — Не смотреть надо, а дело делать.

Не откладывая, Фирсов пошел сам к форсунщику. Тот возился с вентилями ревущих форсунок и не слышал, как Фирсов несколько раз окликнул его. Он обернулся, когда мастер властно тронул его за плечо. Молодой форсунщик с красноватым от постоянной близости к огню лицом, торопливо вытирая паклей руки, пошел за мастером.

— Разве так за печью смотрят? — с укором сказал Фирсов, когда они на несколько шагов отошли от печи. — Упустил тепло — теперь вот поднимай. Учу вас, учу! Неужели мне каждую смену дежурить надо?

Форсунщик виновато молчал.

— Разве это только мое дело? — ворчливо продолжал мастер. — Сами говорите, что соревноваться надо, проплав поднимать. Ну, пойдем вместе посмотрим.

Минут пятнадцать он вместе с форсунщиком налаживал и регулировал подачу топлива.

— Внимательно следить надо, — наставительно сказал он. — Да больше думать, присматриваться, а не так — шаляй-валяй.

Василий Петрович опять поднялся на колошниковую площадку проверить, как выполняются Коробкиным его приказания. К нему подошел засыпщик Чувашев. На черном от пыли лице ярко блестели белки молодых, веселых глаз.

— Посмотри, мастер, мою выдумку! — крикнул он. — В три раза больше огарка засыпаем.

Фирсов замотал головой.

— После, после…

Приближалось время выпуска штейна. Фирсов торопился проверить, все ли готово к приему металла. Он уже забыл, что шел встречать сына, что вовсе не собирался задерживаться в цехе. Минут через тридцать Василий Петрович забежал в конторку отдохнуть. Коробкин кричал в телефонную трубку диспетчеру о ковшах для шлака.

— Чувашев вас искал, — сказал Коробкин, кладя трубку. — Он такое придумал…