Дождь к полудню перешел в ливень. Все горы и ущелья затянуло тяжело серыми тучами. Струи дождя смывали глину и мелкие камни, густые пенистые потоки стремительно мчались к вздувшейся, сердито ворчавшей реке. Тучи закрывали далекие цветущие сады альпийских предгорий.

Завернувшись в плащпалатку, старший сержант Лухманцев неподвижно сидел на камне. Темная зелень его плащпалатки сливалась с молодой листвой кустов орешника. «Ох, уж эти Австрийские Альпы», — сердито думал он, поеживаясь от сырости и чувствуя, как немеют от неподвижного сидения ноги.

По трехлетнему опыту жизни в этих горах Лухманцев знал, что такая погода могла продержаться неделю-две. Все это время им придется каждый день мокнуть. Это были самые трудные дни жизни на заставе. Такими ненастными днями обычно старались воспользоваться для нелегального перехода демаркационной линии, разделявшей советскую и американскую зоны оккупации Австрии, те, кто не мог перейти ее по обычным документам. Надо было смотреть и смотреть. Посты на это время удваивались.

Старший сержант насторожился.

В тумане дождя и облаков как будто мелькнула человеческая фигура. Лухманцев напряг зрение. Не ошибся ли он? Нет, вот опять показался и скрылся за камнем человек. Лухманцев пошевелился, чтобы расправить онемевшие руки и ноги, и передвинул автомат к коленям. По козьей тропинке к тоннелю, черневшему входом в отвесной скале, торопливо шел человек, хватаясь руками за кусты и камни, оступаясь и падая.

Он шел прямо на часового, слившегося с кустами, и Лухманцев приготовился к встрече.

Когда между ними осталось несколько шагов и стало слышно тяжелое дыхание нарушителя границы, Лухманцев поднялся во весь рост, вскинул автомат и повелительно приказал:

— Стой! — и по-немецки: — Хальт!

Человек пошатнулся, но во-время оперся правой рукой о камень, а пальцами левой быстро протер залитые водой стекла очков.

— Друг! — пылко и просительно сказал он по-русски. — Я иду к вам. Проведите меня к вашему командиру. Пожалуйста!

Лухманцев с удивлением смотрел на него, не похожего на всех тех, кого они обычно задерживали при попытках нелегального перехода границы зон. Нарушителю было около шестидесяти лет. На небритых запавших щеках пробивалась седая щетина. Седоватые взъерошенные брови нависали над глубоко сидящими и воспаленно блестевшими глазами. Он был без шляпы, в потрепанном и в испачканном глиной костюме. Крахмальный грязный воротничок обтягивал худую шею, черный шелковый галстук скрутился в жгут. Руки были в ссадинах.

Обычно задержанные начинали упрашивать часовых, мешая русские и немецкие слова, отпустить их, иные даже предлагали деньги, золото и вещи. Бывали и молчаливые. За такими, предпочитавшими нелегальный переход границ зон открытому, тянулась нить тайны.

Этот же человек, казалось, радовался тому, что его задержали.

— Отведите меня к вашему командиру, — еще раз попросил он. — Меня преследуют американские солдаты, и я очень устал.

— Лаврентьев! — позвал Лухманцев своего подчаска, сидевшего неподалеку в кустах. — Отведи задержанного.

Упираясь на крутой тропинке пятками сапог в глину, Лаврентьев подошел к ним.

Неизвестный спокойно ждал, все так же опираясь на камень и тяжело дыша. Он провел рукой по лицу, размазывая грязь, и, вдруг улыбнувшись Лухманцеву, сказал:

— Спасибо, русский товарищ, — и пошел впереди солдата, тяжело ступая, пошатываясь, словно вкладывая в каждый шаг последние силы.

Лухманцев следил за ними до тех пор, пока дождь не скрыл их, опять закутался в плащпалатку и опустился на камень. Никто еще из задержанных не вызывал в нем такого острого любопытства, как этот старый человек. Кем он мог быть? Почему он бежал от американских солдат? Где он научился так хорошо говорить по-русски?

Дождь все еще продолжался, когда часа два спустя Лухманцев, сменившись с поста, сидел в светлой столовой заставы и обедал. От тепла его клонило ко сну.

Застава помещалась в небольшом графском охотничьем домике из серого камня. Плющ густо лепился по стенам. Под низкими сводчатыми потолками, поддерживаемыми почерневшими от времени дубовыми балками, гулко раздавались шаги, на стенах висели рога — охотничьи трофеи графа. Окна были забраны стальными витыми решетками. Перед самым домом рос большой каштан, выкинувший зеленые шандалы нераспустившихся цветов.

На улице перед домом затрещал мотоцикл, и кто-то громко крикнул:

— Почту привезли!

Лухманцев отодвинул от себя тарелку, встал из-за стола и торопливо направился в комнату, куда уже шли толпой за почтальоном все свободные от дежурства пограничники.

Почтальон бросил в руки солдат туго набитый брезентовый мешок и, стаскивая с себя дождевик, рассказывал:

— Как река поднялась… Насилу перебрался. Теперь в батальон и не попасть.

Мешок уже развязали, солдаты выкладывали на стол пачки газет и журналов. Один из солдат, захватив письма, выкрикивал фамилии.

— Лухманцев! — прочитал он.

Старший сержант взял письмо и посмотрел на обратный адрес: письмо было из Сибири от брата-тракториста. Лухманцев отошел в сторону и вскрыл письмо.

Брат писал, что у них, в Кулундинской степи, уже сошел снег и все готовятся к выезду в поле. Письмо из Сибири в Австрийские Альпы шло две недели, и Лухманцев, подняв глаза и посмотрев на светлую зелень резных листьев каштана и на пузырящиеся лужи, подумал, что сейчас, наверное, брат уже живет в степи. В воображении перед ним встала бескрайная золотисто-бурая под весенним солнцем степь, опрокинутая чаша светло-голубого неба над нею, синеватый дымок ползущих по степи, как жуки, если смотреть издали, тракторов, коробочки вагончиков полевого стана. Мысли о степи были приятны.

— Что пишут? — спросил Лаврентьев, тоже получивший письмо.

— Батьку председателем сельсовета выбрали, — улыбнувшись, ответил Лухманцев. — Пятьдесят восемь лет ему, а он на войне побывал, две медали заслужил, и дома ему спокойно не живется.

И почему-то он вспомнил старика, задержанного им несколько часов назад.

— А где этот задержанный? — спросил он.

— Сейчас опять к Шакурскому отвели.

— Лейтенанту два письма, — объявил солдат, разбиравший письма. — Кто отнесет?

— Давай я, — вызвался Лухманцев. Ему захотелось еще раз посмотреть на задержанного им человека.

Он взял письма, прошел по коридору и открыл дверь в приемный зал начальника заставы лейтенанта Шатурского.

Лейтенант посмотрел на солдата. Лухманцев показал ему письма, и Шакурский кивнул головой, чтобы он обождал тут.

Возле камина, в котором, потрескивая, горели дрова, спиной к Лухманцеву, на низенькой табуретке с мягким сидением сидел задержанный. На нем был чужой не по росту костюм. Озноб сотрясал его узкие плечи.

— Я сидел во многих местах, — рассказывал он глуховатым голосом. — Освенцим, Бельзен, Майданек, Маутхаузен… Я встречался с вашими товарищами. — Он помолчал. — Это были самые сильные люди, которых я знал в моей жизни. Они учили меня стойкости. Я видел, что ваш самый простой солдат был сильнее всех своих тюремщиков. Ни один из русских не боялся смерти. А силу их веры в правоту своего дела ни с чем нельзя сравнить.

— У вас есть доказательства о пребывании в немецких концлагерях? — спросил Шакурский.

— С собой только одно. — Человек протянул худую руку, на которой синели вены, отогнул край рукава. — Вот номер, полученный в первом лагере. Это татуировка — номер на всю жизнь.

Шакурский взглянул на руку с татуировкой.

— Кто знает вас? — опять спросил он.

— Профессора Штейнгартена знают в Вене. Нацисты преследовали меня как антифашиста. В тридцать восьмом году, когда они пришли в нашу страну, они лишили меня кафедры в университете. Я специалист по тюркским языкам. В сорок первом году мне предложили составить словарь-разговорник для солдат горных егерских дивизий, предназначенных для похода на Кавказ. За отказ я был арестован и осужден на восемь лет концентрационного лагеря. Об этом писали венские газеты.