А что, если брюнеточка вернется в Париж? Что, если она узнает о ходе следствия? Ее бы следовало задушить. Это единственный опасный для Халыбьева свидетель. Она могла догадаться, кто стащил у нее письмо и карточку. Ведь влюбленные каждую минуту проверяют свои сокровища. Вынет фотографию и чмок. Если б она его, Халыбьева, хоть один раз так чмокнула. Но теперь дело не в этом. Брюнеточка видела его на лестнице. Брюнеточка может оказаться настоящим прокурором. Неужели Нейхензон ее выпустит оттуда? Античная дружба, на тебя, как на каменный гранит, опирается гонимый эриниями и дрожащий в уборной злосчастный Кастор!

Давно, еще будучи в Берлине, Халыбьев отправил своему бывшему компаньону, а теперь одному из воротил лестреста, достаточно интимное письмо. Он поручал ему заботу об одинокой брюнеточке. Хотя и туманно, но для Нейхензона вполне вразумительно, он напоминал ему об их последней встрече. Никого не следует трогать, говорил тогда Нейхензон. Его правда! Лучше, чтобы неугодный человек сам бы тронул себя. Золотые слова! Итак, если брюнеточка оставит после себя записочку, это будет лучшим утешением для томящегося на чужбине Халыбьева. Далее следовали поздравления с успехами в тресте, а также практические указания касательно дальнейших планов самого Халыбьева. Он уже написал игривый фельетончик в соответствующей газете, благодаря чему надеется получить советский паспорт и, в качестве представителя крупной бельгийской фирмы, направиться в первопрестольную, главным образом насчет концессий. Письмо было отправлено с верной оказией и составлено в символическом стиле, полном темнотами.

Все свои надежды Халыбьев теперь возлагал на Нейхензона. Нашел ли он брюнеточку? Может быть, он уже ликвидировал ее? Это хорошо. Но это и ужасно. Ведь ему же на свете ничего не хочется, кроме этой брюнеточки. Остаться жить без желаний. Нет, пусть брюнеточка живет! Тогда он ее, рано или поздно, раздобудет. Но ведь она может донести на него?.. Халыбьева схватят. Халыбьеву отрежут голову. Голова покатится, как арбуз. И Халыбьев с отчаянием хватался за свою тяжелую, крупную голову. Это невозможно! Если кто-нибудь из них двоих должен погибнуть, какие же тут могут быть сомнения, пусть гибнет брюнеточка!

Халыбьев вышел из уборной страшно бледный, даже пошатываясь от пережитых волнений. Увидев его, m-lle Фиоль раздраженно сказала:

— Как можно так вести себя с дамой? Вы… больны?

Но Халыбьев задумчиво ответил ей:

— Нет. Я страдаю. У меня мания. Я видел во сне брюнеточку вроде вас, но в квадрате. Это, конечно, только сон. Абсолютно исключенная возможность. Но у меня мания. Ей-Богу, у меня мания, как у Хозе!

— Товарища Захаркевича нет. Он уехал в Донбасс.

Дверь закрылась. Жанна осталась на лестнице большого дома. Что делать? Куда идти? Одна фраза сделала ее бездомной и беззащитной. Захаркевич уехал. Как же она не подумала об этом прежде? Как не взяла у Андрея других адресов? Правда, в тот сумасшедший день трудно было о чем-либо трезво думать, но все же до чего это наивно ехать в Москву почти без денег, без связей, ехать просто «к товарищу Захаркевичу»! Жанна шла по Девятинскому переулку. Москва теперь не была постницей и героиней тех лет, которыми бредил под утро в отеле на улице Одесса романтик Андрей. Она жила, развлекалась, шумела. Ей не было дела до маленькой француженки, неизвестно зачем сюда приехавшей. Если бы Жанна была коммунисткой, ее бы наверное знали товарищи по французской компартии. Если бы она, как мечтал об этом Халыбьев, явилась представительницей крупной иностранной фирмы, лакомой до российских недр, ее бы, конечно, встретили на вокзале изысканные сотрудники Наркоминдела, они повезли бы ее в «Савой», где всё, как в Европе. Но она была только бедной бездомной сумасбродкой, и Москве, занятой германской революцией, курсом червонца, распродажами в ГУМе, открытием «Ампира», огромной Москве не было до нее дела. Переулок, по которому она теперь шла, отнюдь не отличался скромностью. Из пивных доносилась отрыжка старой шарманки. Сновали, как кошки, драные, голодные проститутки. Продавцы самогонки или кокаина глазами сверлили прохожих, стараясь опознать их вкусы. По всему переулку шел гнусный шепоток. Какой-то, шуршащий при каждом движении от изобилия червонцев, рыжебородый нэпман повторял двум подобострастно юлившим вокруг него комиссионерам:

— Чтобы лет двенадцати, не старше и чтобы в первый раз…

Он повторял это спокойно и небрежно, так же как час тому назад повторял лакею ресторана «Эрмитаж»:

— Чтобы подороже, вроде спаржи, но с соусом из тертых рябчиков…

Где-то плакал ребенок. Может быть, это и была девочка, уже изловленная для любителя нешаблонных развлечений. Жанна шла по переулку. Она видела все, и это ей не было внове. Провалившийся нос, раздумывая над будущностью вожделенного шкафа, утешал себя мыслью: от Парижа до Москвы далеко. Конечно, это было правдой. Конечно, далеко от министра юстиции, который руководит работой господина Эли Рено, до товарища наркомюста. Но право же, Девятинский переулок мог бы свободно выходить не на Цветной бульвар, а на какую-нибудь улицу Одиннадцатого полицейского округа, хотя бы на улицу Тибумери. И Жанне он показался давно знакомым.

Всю дорогу Жанна крепилась. Да, она тоже чуяла, что это не просто разлука. Стараясь по часам представить себе, что теперь делает Андрей, она вдруг начинала томиться. С ним что-то случилось. Он арестован. С какой радостью Жанна поехала бы назад к нему. Это искушение было столь сильным, что в Берлине Жанна заколебалась. Она решила: если в течение двух дней ей не положат русской визы, она поедет обратно, в Тулон. Но визу ей дали. Конечно, она все же могла вернуться. Но Андрей ведь сказал ей, что в Тулоне она только будет мешать ему. Жанна должна быть сильной. И, отправив Андрею по условному адресу бодрое письмо, она поехала на вокзал Фридрихштрассе. Друг против друга стояли два поезда. Жанна прочла надписи на дощечках. Один шел к Андрею, другой от него. Жанна не перепутала поездов. Она ехала в Москву, так же как Андрей ехал в Тулон. И так же как Андрей, она запрещала своему сердцу слишком сильно биться. А сердце все же отчаянно колотилось: его арестуют. Жанна больше его не увидит. Глупое сердце — оно способно сделать из простой разлуки смертельную беду. Могут ли потерять друг друга два взрослых человека? В Тулоне есть вокзал, в Москве тоже. Дорога длится всего четыре дня. Глупое сердце: оно не понимает таких разумных слов. Оно живет одним словом, самым тяжелым изо всех слов, которые только значатся в толстых словарях Даля или Лаpycca, ужасным словом: «навеки».

Все это происходило тихо, и о состоянии Жанны никто не мог догадаться. Но теперь, в гнусном переулке, она не сдержалась. Вместо того чтобы идти дальше и разыскивать гостиницу, где бы можно было переночевать, она остановилась в какой-то подворотне и начала плакать. Неужели ей показали один день с Андреем, цветы на рынке, Булонский лес, перегонки, только затем, чтобы снова кинуть на улицу Тибумери? Она останется здесь навеки, вот здесь, в этой подворотне, одинокая, бездомная. Больше она не увидит Андрея.

Жанну окликали. Какие-то веселящиеся молодцы зазывали ее в глубь двора, зазывали не только галантными словечками, но и жадными лапами. Женщины ругались. Они были хорошо сорганизованы и не могли допустить подобной конкуренции. Но Жанна стояла, не двигаясь с места, она была занята одним: она плакала.

Прошло больше часа, прежде чем, собравшись с силами, она пошла дальше. Она вспомнила: Жанна должна быть сильной. Она нашла комнатку в маленьких номерах. И если Девятинский переулок напоминал улицу Тибумери, то и эти номера мало чем отличались от отеля на улице Одесса. Но с ней теперь не было Андрея, и поэтому номер шестой, который ей отвели, не стал волшебной избушкой. Он остался гадкой, грязной конурой. Жанна всю ночь не спала. За стеной пели цыганские романсы. Жанна лежала, сжав руки, ей казалось, что между ее ладонями находится рука Андрея. Отчего-то эта рука была непривычно холодной, как рука мертвеца. Жанна еле сдерживалась, чтобы не закричать. Под утро, когда схватил ее тяжелый, лихорадочный сон, рука стала оживать и ластиться. Но она больше не была рукой Андрея. Тогда настало самое страшное: во сне Андрей все время сливался с Халыбьевым. Жанна не знала, с кем она. Кто-то ее обнимал. Она кричала. Она кричала со сна.