Пока что он крадучись шел по темной улице Делямбр. Он старался врасти в стены. И это ему почти что удавалось. Серый костюм и землистое лицо вполне гармонировали с тонами парижских домов. Только быстрые непоседливые руки выбегали наружу, суетились и ползали, как брошенные на песок угри. Как бы убить эти четыре часа? Тогда ему пришла в голову мысль о каком-нибудь соответствующем отеле. Он подумал об отеле с нежным вожделением, подумал в тех же выражениях, как и Андрей: там не спрашивают бумаг и не вглядываются в лица. Но немедленно появились и сомнения: в такие места нельзя прийти одному. Это покажется подозрительным. Лучше всего найти какую-нибудь девочку. С девочкой все понятно. Девочка — это как свидетельство о благонадежности. Но где же ее достать, эту спасительную девочку в столь неурочное время?

Однако Халыбьеву не пришлось даже задуматься. На углу он увидел простоволосую особу, густо замаранную румянами. Несмотря на этот грим, было видно, что особе по крайней мере лет сорок, таким образом, только с большой натяжкой можно было применить к ней название «девочка». Лицо особы, кроме румян, покрытое еще и прыщами, походило на бутерброд с кетовой икрой. Шея откровенно сплетничала, что особа моется чрезвычайно редко, может быть, только когда идет дождь. Халыбьева обдало запахом сивухи и грязного белья. Одним словом, это был тот залежавшийся, подпорченный, дрянной товар, который остается на лотках к концу базарного дня. Вечером подобной особе надеяться не на что. Она должна караулить под утро людей, выпивших такое количество рома или кальвадоса, что им уже все равно на что лечь. Халыбьев видел хорошо, к кому он идет, но на этот раз капризный гость бара «Гаверни» не привередничал. Он даже не заинтересовался мастью особы. Хоть рыжая — все равно!

Он прошептал ей, как некогда Марго:

— Только скорей!

Теперь, однако, такая нетерпеливость не была вызвана шалостью Эроса. Халыбьев просто хотел попасть в пустую и темную комнату. Особа, которую звали неподобным именем «Шиши», повела кавалера в самый ближайший отель. Это было заведение рыжей дамы на улице Одесса. Халыбьев радовался темноте. Радовалась и Шиши: трущоба на улице Одесса ей казалась шикарной, она привыкла ходить с мужчинами в более скромные места, например на бульвар Эдгар-Кине, к кладбищенской стенке. Итак, все шло к общему благополучию.

Но на лестнице отеля, возле оконца, где бодрствовала рыжая дама, Халыбьев пережил несколько чрезвычайно неприятных минут. Менее всего он рассчитывал в этом притоне столкнуться с племянницей господина Нея. Услыхав русскую речь, он на всякий случай забился в угол. Кто-то говорил: «Ты скоро будешь в Москве». Но голос был незнакомым. Вдруг вспыхнула проклятая спичка. Халыбьев понял по лицу Жанны, что она узнала его. Это разбивало все планы Халыбьева, а планов у него было немало. Это заставило его лязгать зубами, как в лихорадке. Лучше бы он остался с пятнистым котом у кладбищенской стены.

Но жалеть о случившемся было поздно. Рыжая дама что-то говорила. И чтобы не показаться подозрительным, Халыбьев даже улыбнулся ей, хотя на лестнице было темно.

Номер одиннадцатый, за минуту перед этим расставшийся с Андреем и Жанной, покорно принял новую пару. Только дверь его жалобно проскрипела. Бедной комнате было нелегко. Всю жизнь знавшая одну мерзость и унижение, она этой ночью и вправду возомнила себя волшебным дворцом. Она привыкла к счастливым влюбленным. Вместе с Андреем она слышала запах смуглого плеча, запах горькой, горячей мимозы. Теперь, впуская Халыбьева и Шиши, комната вспомнила, что она только грязная, гадкая комната в отеле, куда приходят на один час сквернословить, храпеть и обливать подушки похотливой слюной. Вспомнив это, комната робко пожаловалась.

Халыбьев продолжал дрожать. Тогда Шиши, решившая, что он замерз, сказала:

— Вот я и разделась. Залезай-ка сюда! Я тебя мигом согрею.

В раздетом виде Шиши была еще страшней. Ее высохшие длинные руки свешивались на живот. От плеч, покрытых сыпью, рябило в глазах. Грязная рубашка была вся замарана, не то бурым вином, не то кровью. Халыбьев растерянно ответил ей:

— Я сейчас. Я пока что посижу здесь.

Шиши выругалась:

— Ты что это? Ты зачем, собственно говоря, меня привел?

Халыбьев дрожал. Он никак не мог принудить себя лечь рядом с Шиши. Дело было даже не в дефектах особы. Будь сейчас здесь известная брюнеточка, и то бы он, по всей вероятности, не двинулся с места. Кто его знает, о чем он думал, этот мрачный человек, дрожавший на стуле, но во всяком случае ему было не до любви. А Шиши все ждала. Положение становилось крайне щекотливым. Тогда вдруг ему явилась блестящая идея. Ах, дипломатический Поллукс из Черкасского переулка, наверное, одобрил бы его. Кротко улыбаясь, он сказал Шиши:

— Я сейчас, кошечка, не могу. У меня, видишь ли, живот болит, ужасно болит, сил нет…

Говоря это, он схватился за живот и начал крайне натурально стонать.

Шиши зевнула: ну, не может, так не может. Ей же меньше хлопот.

— Что ж, сиди, если хочешь, а пройдет, можешь сюда лезть. Только дай мне сейчас сто су.

Запрятав бумажку в чулок, Шиши немедленно уснула, Халыбьев же стал мыть в ржавом тазу свои прославленные руки. Он мыл их тщательно и долго. Вероятно, он был чересчур чистоплотен. Потом он снова сел на стул. Его мучили самые нелепые мысли: вдруг кто-нибудь заглянет в дверную щелку? Он сидит одетый. Это покажется странным. И Халыбьев, не желая расставаться ни с пиджаком, ни с жилетом, снял брюки. На нем остались шелковые кальсоны ярко-травяного цвета. Теперь видно было, как подрагивал его чуть округлый живот. Значит, и живот Халыбьева был тоже нервным.

За стенкой шла страшная возня. Да, отель на улице Одесса не был семейным учреждением. Среди хрипа и стонов до Халыбьева доходили два голоса:

— Ах, но ты же бык! Ты настоящий бык!

— Я тебя!.. Я тебя еще не так!..

Халыбьеву на минуту стало обидно. За стеной люди явно наслаждались, а он дрожал от нервозности и от холода, дрожал один на стуле, не смея даже натянуть на себя брюки. Он вспомнил о брюнеточке, стоявшей возле оконца, вспомнил теперь не со страхом, а с вожделением. Подумав что-то циничное, он даже усмехнулся. Но тотчас же прежние мрачные заботы пересилили эту лирическую вспышку, и Халыбьев снова направился к умывальнику. Он погрузил в воду руки. Это уже не было педантизмом. Это походило на манию. Его острые пальцы долго мокли в буром тазу. Наконец стрелки часов доползли до утешительных цифр. Томительная ночь кончилась.

Тихо надев штаны, Халыбьев вышел из номера, не потревожив покойного сна Шиши. Ему повезло: почти у дверей отеля стоял свободный автомобиль.

— Восточный вокзал. И живей!..

Халыбьев в изнеможении откинулся на мягкие подушки. Но когда шофер пустил мотор и машина, как будто ей сдавили шею, дико захрипела, он подпрыгнул. Он зажал уши. Этот звук был ему невыносим.

Они были в Булонском лесу. Они смеялись, как дети. Они бегали вперегонки. Жанна нашла первый подснежник. Это было немалой находкой. Среди кустов Андрей поцеловал Жанну. Ради этого стоило вырасти всему Булонскому лесу. Потом они завтракали в маленьком ресторане возле заставы Майо. У хозяина были смешные уши, как у Захаркевича. Пока они ели, он все время приговаривал:

— Ну что? Хорошее рагу? Это прямо королевское рагу! Такого рагу нет во всем Париже!

Может быть, он и был прав. Они об этом не думали. Им казалось, что они путешествуют, что они приехали в какой-то новый чудесный город. Выйдя из ресторана, они с любопытством туристов оглядели знакомый проспект. Зачем-то они купили никому не нужную открытку. Они долго стояли у витрин бюро путешествий, где игрушечные пароходики сновали по синему картону. Они познакомились с одним бульдогом, который в умилении показал им самый кончик розового язычка. Они сделали еще множество бесцельных вещей и наговорили друг другу тьму бессвязных слов. Они вели себя так же, как ведут себя все счастливые любовники мира, будь то на парижской площади Этуаль или в Феодосии, в тихой Карантинной слободке.