После этой беседы господин Ней прошел в кабинет и растроганный, и расстроенный. Там-то доконал его норд-ост. Как он мог писать деловые письма? Париж! Попадет ли, наконец, туда господин Ней? Он чувствует старость. Донимают давние боли в печени. Неужели смерть в этой проклятой стране? Париж! Даже кладбище Пер-Лашез с платановыми аллеями теперь казалось ему обетованным. Он мог сейчас же заплакать. А норд-ост продолжал свое темное дело.

Наконец господин Ней немного собрался с силами. Вынув из портфеля листок, полученный от редактора газеты «Православный набат», он внимательно перечел его. Презирая Халыбьева, господин Ней не только не укорял себя за совершенную сделку, но свое поведение считал достойным всяческого уважения. Как-никак этот субъект — русский. За двадцать пять франков, по сегодняшнему курсу, он продал свою родину. Среди русских нет патриотов! Белые тоже апаши. Он уже писал об этом в Париж. Он же, Альфред Ней, блюдет интересы Франции. Сыск — высокое и похвальное дело, конечно, если только он направлен на защиту справедливости и морали. Вот младший брат господина Альфреда Нея, господин Раймонд Ней, — как все его уважают в Париже! Он основатель лучшей в мире конторы частного розыска. Он стоит на страже собственности и семьи. Господин Альфред Ней сейчас выполняет еще более высокую работу: как солдат Великой Армии, среди этой дикой страны, он стоит на страже прекрасной Франции!

«Франция» — и вновь господин Ней забыл вопросы долга и высокой политики. Пахучие глицинии ворвались в его мозг, как они врывались когда-то в окна домика на Луаре. Жена! Ивонна! Как Жанна похожа на нее! Как похожа! Надо сказать ей…

Но мысли своей господин Ней не успел закончить. Взглянув изумленно на дверь, откуда ворвался в кабинет торжествующий норд-ост, он прежде всего увидел два направленных на него дула.

— Будьте любезны отдать нам военные документы, которое вы сегодня приобрели.

— Сейчас достану.

Андрей облегченно вздохнул: все обошлось хорошо. Никита даже засвистел от удовольствия. Господин Ней открыл правый ящик письменного стола. В голове его было: Карно, патриот, Франция, русские — трусы, нет, ни за что!.. Где-то послышался шепот легких шагов. Никита оглянулся на дверь. В ту же секунду раздался выстрел: это господин Ней, быстро выхватив из правого ящика револьвер, уложил на месте Никиту. Тотчас же пальцы Андрея, не голова — до мыслей ли было? — одни пальцы ответили тем же. Чуть вскрикнув, господин Ней сполз на ковер.

Все это длилось одно мгновение. Когда Андрей опомнился, он увидел два трупа, а в дверях — Жанну. На ней была ночная рубашка до пят, в которой тонуло ее маленькое тело. Глаза стояли, как стоят стрелки на циферблатах нарисованных часов. Дыхания не было. В большом кабинете люди как будто отсутствовали, за всех плакал, каялся, проклинал норд-ост.

И, увидев глаза Жанны, беспечный Андрей согнулся, замер, сдал сразу всю свою силу. Он готов был упасть на этот ковер третьим трупом. Он не мог жить. Он не пробовал ни заговорить, ни двинуться с места. Он глядел на Жанну, но он не мог ее видеть. Казалось, он тоже мертв и только случайно еще стоит.

Тогда раздался голос Жанны. Это не был голос маленькой девочки в детской рубашке до пят, час тому назад со слезами вспоминавшей, как мама ей напевала «dodo». Это говорила женщина, взрослая женщина, которая своим горем была мудрее этого прочитавшего много книг человека и своей любовью сильнее его.

— Бегите! Бегите ж скорей!..

Повинуясь этому голосу, не смея взглянуть на Жанну, больше смерти страшась ее глаз, Андрей бессмысленно зашагал, как заводной солдатик. Он вышел на набережную, где уже поджидал его громкий норд-ост.

Состояние Жанны можно сравнить лишь с отчуждением тяжело больного, который неделями лежит, повернувшись к стенке. Он дышит, он спит, он ест в обыкновенной комнате, в той же, где жил прежде. Но мир его иной. Мир этот состоит из огромного бреда, из невыносимых, знакомых до одури, навеки поселившихся в воспаленных глазах завитков обоев, из кривой температуры, суток, больше не разрываемых ничем на часы или на день-ночь, из оглушающей тишины и вместе с тем из такого кишения крикливых мыслей, что голова гудит от них, как набитый битком семиярусный театр.

Нечто подобное переживала и Жанна. Правда, она не лежала в кровати, и ей не ставили градусника. Нет, она подписывала счета мастерской надгробных изделий, она каждое утро оправляла аккуратно постель и пила кофе, она внимательно выслушивала и негодования и соболезнования членов различных миссий. Ведь Жанна не могла лечь лицом к стенке. Она должна была жить.

Но можно ли передать то отъединение, то равнодушие, с которым воспринимала она весь строй этой жизни, от почтительных вздохов членов миссий и до солнца, ветра, моря, по-прежнему дежуривших за окнами «Ибрагии»? Она жила иной полужизнью. В таком существовании был свой распорядок, свои тяжелые заботы. Иногда иллюзорный мир становился настолько реальным, что Жанна Ней, та, что принимала визитеров и подписывала счета, прикладывая ко лбу ладонь, отчетливо думала: я, вероятно, схожу с ума. Но и эта мысль ее не пугала.

В этой жизни Жанна все время двоилась. То ей казалось, что их две сестры, хотя у Жанны сестер никогда не было. Старшая сестра иногда выглядывала из грязного зеркала в коридоре, мимо которого проходила Жанна, у нее были пустые глаза, как будто в витрине оптического магазина. То она чувствовала, что живет сразу разной: маленькой девочкой, которой за обедом еще подвязывают салфетку, и другой, не взрослой, но старой, такой старой, что страшно подумать, старей, чем был он, вот как бабушка в Луаретте, если громко хлопнуть дверью — может умереть.

Все время были две Жанны. Одна из них жила с папой, не с тем, что лежит где-то в мокром суглинке, с настоящим. Он дома, здесь, рядом. «Доброе утро!» Жанна раскрывала приходившие по-прежнему номера «Journal des Débats». Он берет газету. Он готов улыбнуться. Париж! Ведь скоро в Париж!..

А другая?.. Но с кем жила другая Жанна, об этом нельзя было даже подумать: та первая, с папой, не вынесла б одной мысли.

Кто написал в желтенькой книжке, что любовь это счастье? Кто выдумал дикий весенний день, когда Жанна шла по Итальянской, доверху полная детского вздора о счастье, о муже? Когда это было? Нет, не когда, но как это могло быть? Теперь Жанна знала: это как проказа в старых легендах, как озноб и бред несчастных тифозных, метавшихся на перронах Ростова. Это как смерть. И в дом врывался тот, чье имя она не решалась даже про себя повторить. Он был в ужасной форме: френч, но красный и с противными голубенькими разводами, как на обоях в кабинете. Он всех колол колуном. (Жанна не знала, что такое колун, ей казалось это вроде огромной булавки.) В погребе лежит убитый папа. Он похож на маленькую девочку, на ту, что нашли в Ростове. Папа, добренький, старенький папа! Как ему клали грелку, когда у него болела печень! Как он ходил по утрам в нелепом лиловом халате и, читая газету, отвечал невпопад, потом сам над собой смеялся: «Стар стал, плохо слышу». А вата, а вата в ухе! Милое ухо! Но нет, ухо пропало. Вообще нет головы. Он проткнул ее колуном. Он снова придет! Она не может его видеть. Никогда! Если только увидит — умрет. А все-таки что, если он придет?.. Тогда… Тогда… Конечно же пустит!

И вторая Жанна, старшая сестра, старушка, похожая на бабушку в Луаретте, вдруг досадливо рукой отводила первую. Появлялась пронзительная, прямо бабья жалость. Все видела, как он стоит в кабинете, несчастный такой, без воли, без жизни. Бедненький мальчик! Так жалела, как будто это его убили и после скинули в мокрый суглинок. Лучше было б убить и Жанну. Или тогда за Карантином, почему она не погибла от круглой бараньей шапки? Зачем он явился? Жанна с ним пробыла не более часа, а казалось, что всю жизнь, даже там, в Луаретте. Жанна, ты смеешь так думать? А папа? Это не он! Он не хотел. Это просто случилось. Один только час! Где-то читала: средняя продолжительность человеческой жизни — тридцать восемь лет. Ужасно много! А час это всего шестьдесят минут, это сосчитать до трех тысяч, и конец — десять, одиннадцать, двенадцать… Потом не стало, а без него даже нет дыхания. Жанна действительно задыхалась. Она дышала рывками, жадно закусывая воздух, который был все не тем, никак не мог насытить легких. Она напоминала рыбу с мучительно развернутым ртом. Но, замечая внешний непорядок, быстро глотала стакан воды, чтобы снова стать Жанной Ней, годной для счетов и приемов.