Торговки ели суп и грели над дымившимися чашками озябшие пальцы. Андрею и Жанне никто не предложил ни омаров, ни артишоков. Вероятно, они не походили на солидных покупателей. Но как только они попали в цветочный ряд, торговки заверещали: «Фиалки, пармские фиалки, гиацинты, мимозы, подснежники, анемоны, десять су, двадцать су, покупайте у нас, у нас!»

Как видно, двадцать полицейских округов Парижа не довольствуются камбалой или бобами. Они должны каждый день пожирать целые горы цветов. Цветы были сдавлены в большие квадратные тюки. Цветы продавались оптом. Их было много, разных ярких, пахучих цветов. Ползкие путаные орхидеи, эти арабески, выдуманные каким-то декадентом, продавались поштучно. До вечера они стыли в витринах цветочных магазинов улицы Рояль, пока их не покупали подагрические финансисты, хотевшие этим показать своим содержанкам всю утонченность и возвышенность финансистских сердец. Усатые торговки со скрипучими тачками брали предпочтительно дешевый товар: анемоны или же душистый горошек. Они везли эти цветы на окраины Парижа. Они делали из них крохотные букетики: ведь бедные тоже любят цветы, может быть, только они их и любят. Кто знает, сколько поцелуев рождалось в предместьях лишь от того, что душистый горошек и вправду был душистым? Даже на проклятую улицу Тибумери заезжали эти милые усатые торговки. Недипломированный провизор, натыкаясь кривым глазом на скромные фиалки, мечтательно вздыхал. Да, это вовсе не сентиментальное предположение, это правда, это знают все обитатели улицы Тибумери: даже кривому провизору нужны были цветы, не говоря уже о настройщике роялей.

Вступив в цветочный ряд, Андрей и Жанна оторопели. Им ведь никто не обещал сада, а они попали в сад, в самый сказочный сад. После мучительного зловонья рыбы, после вялого духа бычьих туш, они захлебывались теперь густыми запахами гиацинтов и резеды. Среди всех этих запахов был один горьковатый и в то же время сладостный. Услышав его, Андрей вздрогнул и остановился. Так пахла комната в отеле на улице Одесса. Нет, комната ничем не пахла, или, может быть, она пахла сыростью и мышами. Но была одна минута, когда, целуя плечо Жанны, узкое смуглое плечо, он услышал этот запах. Теперь он удивленно оглянулся. Жанна протягивала ему цветы, купленные у торговки. Это были ее любимые цветы. Это была мимоза, сухая и теплая. В ее желтеньких шариках еще дремало средиземное солнце. И чем дольше он нюхал эту ветку, тем все яснее и яснее переживал минуту, одну минуту в отеле на улице Одесса. Может быть, эта минута была часом. Может быть, она была двумя или тремя часами. Об этом, вероятно, знали большие стрелки на церкви Монпарнас. Андрей же знал одно: он слишком мало целовал смуглое плечо. Значит, это была минута, одна коротенькая минута. И Андрею страшно, до ребячества, до безрассудства захотелось поцеловать Жанну. Вот сейчас…

Они стояли возле старенькой церкви Сент-Этьен. Они зашли в нее. Они не собирались молиться. Они сами не знали, почему они зашли в церковь, как не знали, зачем перед этим забрели смотреть усатых омаров. В церкви было пусто. Только какая-то почтенная лавочница стояла на коленях перед каменной статуей Святой Девы. Впрочем, для коленопреклонения лавочница выбрала место, покрытое ковриком. В этом не было греха: сукно стоит дорого, никак не меньше тридцати франков за метр, а Святая Дева любит аккуратность.

Стекла в церкви были цвета меда и яблок. Теплый свет обливал Жанну. Как она была хороша! Перед ней можно было упасть на колени, даже не подстилая коврика. И мудрено ли, что Андрей не выдержал, что он губами прижался к ее плечу? Сквозь материю до него дошел знакомый запах желтых горьковатых цветов. Тогда церковь Сент-Этьен показалась ему комнатой в отеле на улице Одесса. И это не могло быть обидой для церкви: ведь в той комнате Андрей был счастлив. Это могло, пожалуй, обидеть только почтенную лавочницу, которая хорошо знала, что в церковь приходят перебирать четки или меланхолично шевелить губами, а никак не целоваться. Но лавочница, на свое счастье, не заметила их. Она в это время тоже что-то целовала. Правда, она не нарушала заповедей — она целовала холодный мертвый камень.

Как они были счастливы, когда вышли из старой церкви! Париж уже жил обычной рабочей жизнью. Люди спешили на службу. Но даже спеша, они улыбались, поглядывая на эту парочку. Право же, люди не так плохи, как это кажется, когда читаешь о них в умных романах Жюля Лебо.

Жанна захотела сказать Андрею что-то необычайно ласковое. Она даже приоткрыла для этого рот. Неизвестное слово готово было вылететь. Но тогда случилось нечто непонятное. Вместо ласкового слова Жанна прокричала:

— Мне страшно, Андрей! Ты слышишь, мне страшно!

Напротив, на каменной стене, виднелась огромная железная рука, которая готова была хваткими крючковатыми пальцами кого-то словить, сдавить, уничтожить. Жанна узнала эту руку и, глядя на нее, она повторяла:

— Андрей, мне страшно! Ты видишь ее?..

— Что с тобой? Я ничего не вижу. Это? Это плакат.

Тогда Жанна решилась подойти поближе к страшной руке. Она прочла надпись.

— Стыдно быть такой нервной. Это просто реклама, глупая реклама овсяной крупы «Атлант».

Жанна конечно же не ошиблась. Человек, который у оконца отеля на улице Одесса закрывал лицо страшными руками, как будто сбежавшими с рекламы овсяной крупы «Атлант», был действительно Халыбьевым. Зная, как он добродетельно ужинал в семейном ресторане «Лавеню», легко удивиться. Стоило ли кушать деликатную котлет-де-воляй, чтобы под утро очутиться в прескверном отеле на улице Одесса, причем не просто, а с самой что ни на есть вульгарной особой? Как объяснить подобное поведение легкомысленного героя? Наконец, от площади Монпарнас, где помещается ресторан «Лавеню», до улицы Одесса никак не больше ста шагов. Что же делал Халыбьев в течение трех часов? Это остается загадкой; его никто не видал.

В четвертом часу пополуночи старый бродяжка Роберт, коллекционер окурков, а при случае и носовых платков, кочевавший на бульваре Эдгар-Кине возле кладбищенской стены, проснулся от шума. Никто не скажет, чтобы ночевки на улице вообще отличались спокойствием, а тем более на бульваре Эдгар-Кине. Это место славится обилием бродячих котов. Бог их знает, чем они здесь кормятся и почему облюбовали именно бульвар Эдгар-Кине. Во всяком случае, это настоящие кошачьи джунгли и сюда стекаются на охоту поставщики кроличьего рагу из одиннадцатого округа. Старый Роберт, конечно, давно привык к отчаянному мяуканью плененных котов. Он часто видел, как люди гонялись за этими тварями. Но то, что он увидел теперь, все же озадачило его. По бульвару бежал во всю прыть высокий мужчина, в элегантном пиджаке, но без пальто, а за ним, отчаянно мяукая, несся пятнистый кот. От таинственности этой картины Роберт даже разок сплюнул, а потом повернулся на другой бок и уснул.

Почему бесстрашный Халыбьев испугался обыкновенного кота? Почему коту так понравился Халыбьев? И потом, что же делал Халыбьев в такое глухое время на бульваре Эдгар-Кине? Ведь он не бродяга Роберт. За ним осталась комната в отеле на улице Мутон-Дюверне. Он собирался даже ехать в Ментону. Все это загадочно и необъяснимо.

Можно с уверенностью сказать лишь одно: помяукав, кот отстал, и Халыбьев, немного успокоившись, остановился на углу бульвара Распай. Поглядев на часы, он высчитал, что до поезда остается еще четыре с четвертью часа. Значит, он не солгал гарсону Луи, он действительно собирался уехать если и не в Ментону, то в другое, достаточно отдаленное от Парижа, место.

Оставаться на улице четыре с четвертью часа Халыбьеву не хотелось. Вероятно, он прозяб без пальто; это была сырая и еще далеко не весенняя ночь. Но нет, Халыбьев даже не чувствовал холода. Изысканный посетитель ресторана «Лавеню» попросту был комильфотен, он боялся обратить на себя внимание. Ведь, не считая котов, на улицах все же попадались редкие прохожие, которые не без любопытства оглядывали странного полуночника. Следовало во что бы то ни стало огородить свою щепетильную персону от этих нескромных взглядов. Конечно, самым простым являлось поехать прямо на вокзал и там в буфете продремать остаток утомительной ночи. Но на вокзале было светло, но на вокзале было много людей, а нервный Халыбьев страдал и светобоязнью и людобоязнью. Если прибавить к этому уже вовсе нелепую котобоязнь, станет ясным, что Халыбьев страдал в эту ночь просто боязнью. Он был прав, думая о санатории. Ему следовало отдохнуть и даже полечиться.