— Конечно, я беру дорого, но зато умею любить.

Они были по-своему правы. Слова тем и хороши, что они могут обозначать самые различные вещи.

О том, что она умеет любить и дорого за это умение берет, любила говорить не Луиза или Антуанетта, исполнявшие сольные номера, но крошка Марго, у которой кроме любви был и другой, более прозаический заработок. Мужчины, приходившие в «Гаверни» с дамами, садились обыкновенно за столики и спрашивали шампанское. Если они предпочитали ликеры или вино, гарсон презрительно объяснял им, что «Гаверни» не «Виктория», где можно пить даже ром. В «Виктории» нет Суло, туда ходят не изысканные спортсмены, а «макрели», то есть сутенеры, там на диванах часто разыгрываются далеко не аппетитные сцены. Что касается «Гаверни», то это вполне светское заведение. Испуганные таким спичем, гости послушно заказывали самое дорогое шампанское. Но одинокие посетители могли, минуя столики, пройти в глубь бара к стойке и там, восседая на высоких стульях, пить ликеры или же, если они обнаруживали такт и хорошее воспитание, различные смеси, как-то: коблеры, коктейли, флиппы. За стойкой сидела крошка Марго с глубокими бесстыдными глазками и с золотыми кудрями боттичеллевского херувима. Марго была дана концессия на этих отдельных посетителей. За то она опекала интересы хозяина бара. Когда посетитель спрашивал себе шерри-коблер, Марго нежно переспрашивала: «Два?» Марго тоже хотела шерри-коблер, и кто мог отказать этому кудрявому херувимчику? Таким образом, ей приходилось в течение одной ночи принимать до двадцати доз всяческих зелий. Она не сразу достигла этого искусства: вначале бывали и разбитые стаканы, и внезапные отлучки. Но теперь Марго могла бы потягаться с каким-нибудь голландским боцманом, которому даже в соску вливали не молоко, а виски. Она забыла, что значит быть пьяной. Марго гордилась этим: она умела пить.

Кроме того, как уже было сказано, она умела любить, то есть поцелуи оставляли ее столь же безразличной, как и коктейли. Благодаря этому она никогда не забывалась и аккуратно исполняла все, что только хотели ее клиенты. Пять лет тому назад от первого поцелуя нантского приказчика она забыла обо всем на свете. За пять последующих лет Марго столько целовали, что, казалось, ее губы должны были стереться, как бронзовая нога апостола Петра в римском соборе. Естественно, что она хорошо изучила это ремесло.

Но имелись на свете три вещи, производившие впечатление даже на искушенную Марго. Это были особенно непристойные анекдоты, сентиментальные фильмы и кокаин. Зная на опыте гораздо больше того, что имеется во всех черных легендах мира, Марго все же оживлялась, услыхав какую-нибудь дичайшую историю о садистах или о некромантах. Тогда ее голубенькие глазки начинали шириться и тускнеть.

В кинематограф она ходила всегда одна, так как кавалеры, стараясь использовать темноту, мешали ей сосредоточиться. Когда на экране пьяный муж обижал несчастную жену, безропотно стиравшую пеленки, или когда злой отец таскал за косы дочку, влюбленную в благородного, но бедного юношу, Марго начинала реветь, как крохотная девочка, реветь откровенно, вовсю, в антракте продолжая горько всхлипывать и сморкаться.

Что касается кокаина, то он заменял ей и поцелуй и вино. Достаточно было засунуть щепотку волшебного порошка в маленький, капризно вздернутый носик, чтобы почувствовать себя женой американского миллионера Форда, о котором Марго как-то прочла в обрывке газеты. «Коко» (так называли в баре «Гаверни» кокаин) был единственной любовью этой девушки, каждый вечер сидевшей за стойкой.

В тот вечер, когда Суло особенно неистово свистел, соблазненный джином, Марго скучала. Ни один из высоких стульев не был занят. Далеко за полночь появился наконец первый клиент. Марго предпочитала не разглядывать людей. Люди ее интересовали только на экране. Поэтому она даже не взглянула на высокого полного мужчину. Но когда он спросил бутылку «Моэт», Марго подумала: это, наверное, иностранец; только иностранцу может прийти в голову за стойкой, где допускаются и дешевые напитки, спросить шампанское. У него есть деньги. Марго стала внимательней. Ее голос приобрел новые нежные вибрации. Она пила и смеялась. После шампанского последовал, несколько неожиданно, коньяк. Марго не смутилась. Дальше появились бокалы с густым яичным флиппом. Гость начал хмелеть. Тогда Марго подсела поближе к нему и закинула ногу на ногу. Увидав тонкую, но крепкую икру в прозрачном чулке, гость заерзал, засуетился. Отметив это, Марго нашла возможным перейти к дальнейшему. Она спросила гостя, не хочет ли он потанцевать с ней уанстеп.

Негр Суло сопел и свистел. Пары стремительно ходили взад и вперед. Марго умела это делать с отменной грацией. Но партнер был далеко не из первоклассных. Он то нелепо прижимал к себе Марго, то отбрасывал ее, задевал другие пары, наступал на ноги. Но больше всего злили девушку его руки. Они проворно сновали по спине, въедались в тело, давили, так давили, что делалось душно. Противные руки! Суло давно кончил свистеть. Все танцоры чинно разошлись по своим столикам. Только высокий господин, тот, что пил у стойки шампанское, все еще не выпускал из рук Марго, тяжело дыша и переступая с ноги на ногу.

Марго не любила никаких эксцентрических сцен. Ведь на них все глядят! Ей стало неловко. Раздраженная, она сказала своему кавалеру:

— Пустите! Если хотите, мы можем уехать отсюда.

— Хочу, но сейчас же!

Он был пьян, совсем пьян.

— Я потеряла сегодня на улице двести франков.

(Это был обычный способ деликатной Марго уговариваться о цене.)

— Хорошо, но скорее!

В комнате вполне пристойного с виду отеля, куда приехали под утро эти запоздавшие к поезду супруги, было жарко. Гость больше ничего не соображал. Он даже не смог оценить пятилетней выучки Марго. Своими отвратительными руками он разорвал ее шелковое белье. Марго злилась. Чтобы не раскиснуть, она время от времени подносила к носу большие понюшки кокаина. Она видела раз в кинематографе, как девушка задушила носатого негодяя. Марго казалось, что она тоже может вот сейчас задушить его. Она никогда так много не нюхала. А пьяный гость, напротив, размяк и сделался донельзя болтливым.

— Ты — цыпка! Я тебе еще сто набавлю. Я сам люблю пожить и другим не мешаю. Есть здесь одна. Это номерок! Я б ей тысячу дал. Будь у меня миллион, я бы ей миллион дал. Но я ее заполучу! Я ей ручки пообломаю! Я навалюсь на нее, так она задохнется!..

— Это из «Гаверни» или из другого бара? — спросила Марго безразлично, только чтобы поддержать разговор.

— Это, милочка, вообще из другой оперы. Она брюнетка. Я вообще блондинок не люблю. Ты не обижайся. Тебя я обожаю. Хочешь, завтра опять спать будем? А есть блондинки, так такая пакость, сил нет!..

— Ты не прав, котенок. Вот у нас Луиза совсем светлая, а она очень нравится мужчинам. На ней один американский офицер даже жениться хотел.

— Дурак твой американец! Жениться! Я вот должен жениться, так я как о ней вспомню, плевать хочется. Несчастный я человек! Не везет мне. Вот у того же американца, наверное, долларов уйма. Лучше уж убить кого-нибудь, чем жениться. Я как подумаю, что должен с ней вдвоем остаться, так у меня мурашки по спине бегают.

Голос его дрожал. Правда ли так мрачна была его судьба? Или может быть, отличался особенной зловредной крепостью яичный напиток? Во всяком случае, гостю стало чрезвычайно жаль себя. Он даже прижал свой породистый, с горбинкой, нос к лоскуткам шелковой рубашонки, как бы ища у Марго защиты. И хотя он был ей в достаточной мере противен, хотя он разорвал ее новое белье, хотя у него были гадкие руки, Марго все же его пожалела:

— Бедненький! На ком же ты должен жениться! На старой американке?

— Хуже! Ты никогда не угадаешь. На слепой!

Марго даже привстала от изумления. Исчезла комната отеля. Ей показалось, что она сидит в кинематографе. Какая это интересная фильма!

— Она и не старая вовсе. Она красавица, что говорить. Но слепая. Ты только пойми это. И не то чтобы ослепла, а так родилась. Когда она бубнит что-то, будто нарочно человека пугают. Я не трус вовсе. Я у себя на родине большевика застрелил. А ее вот боюсь.