Слов нет — хорошее вино! Хлебнул его и старый оверньяк, который у входа в ресторанчик продает горячие каштаны. Хлебнул и закричал:

— Молодое вино! Веселое вино!

Не подумайте только, что оверньяки это те, что врут. Врут — это гасконцы, а оверньяки продают каштаны. Старик прыгает над жаровней, обугленными пальцами он переворачивает каштаны, которые от жара лопаются и громко стреляют. Посмеивается оверньяк: хорошие в Оверни каштаны, хорошее в Турени вино, хорошая жизнь на белом свете! Нет, оверньяки это не те, что врут!

Всех веселей был Андрей. Лебо — молодчина. Дело теперь пойдет. Андрею было необходимо скорее начать работу. Он бродил, как молодое вино, которое может разорвать железные обручи бочки. Прошел уже месяц, как он покинул Москву, и, откровенно говоря, этот месяц был очень скучным. В Ковне ему пришлось сначала умереть, а потом мирно воскреснуть в образе некоего Казимира Бататайтиса, который ехал в Париж, чтобы приобрести для целой дюжины литовских министерств (до последнего времени, кажется, обходившихся одним «ремингтоном», обнаруженным в женской прогимназии) французские пишущие машинки: по дюжине на каждое министерство. Переехав французскую границу, он больше ни о министерствах, ни о машинках не вспоминал, но фамилию свою зубрил с похвальным прилежанием: фамилия была не из легких и как-то плохо выговаривалась.

Почему Андрей решил ехать именно во Францию? Во-первых, он сызмальства превосходно владел французским языком, так что Жанна при первом знакомстве приняла его за парижанина. Во-вторых, в сытой победной Франции его дело казалось наиболее трудным и безнадежным. Имелось, разумеется, и «в-третьих», но об этом «в-третьих» Андрей не любил признаваться даже самому себе.

В Париже, оглядевшись, он решил заняться матросами. Может быть, в этом сказалось воспоминание о черноморском бунте французских моряков во главе с Андре Марти, а может быть, просто одно слово «матрос» обнадеживало его. Матросы всюду матросы. Они никогда не носят котелков, и хороший шторм им не в диковину. Тулон может оказаться прекрасным Кронштадтом.

Остановка была за деньгами. Но вчерашний день все изменил. Члены жюри выручили. Теперь он может ехать в Тулон или в Брест. Надо только кой с кем связаться. И вот он явился сюда, чтобы встретиться с шофером, с Пьером Пуатра. Этот не как другие, этот настоящий коммунист!

Да, дело клеится! И Андрей был весел. Вспомнив о вчерашнем споре, он даже почувствовал к Жюлю Лебо нечто вроде жалости. Конечно, он великий писатель. «Бегемот» прекрасная книга. Но все же отчего-то жалко его. Он, как его боги, смотрит на все стеклянными глазами. Если присмотреться — бедный одинокий старик. Нет, Андрей счастливей его! Лебо не верит в революцию. Лебо не любит людей. И еще, и еще: разве великий писатель знает, что узкая грязная уличка Тибумери может быть страстью, миром, жизнью? Бедный Лебо!

Но Андрей пожалел Лебо как-то мимоходом, между двумя мыслями о типографии в Тулоне, между двумя вздохами о смуглой Жанне, между двумя стаканами молодого вина. Хорошо, обстоятельно жалеть умеют только старые люди. Может быть, и Андрей когда-нибудь этому научится этак лет через сорок. А сегодня? А сегодня у нас молодое вино!

Пришел новый гость. Хозяйка, пожалуйста, и ему стаканчик! На нем были бархатные шаровары и куртка с козьим мехом наружу. Веселый костюм, да и сам он веселый. Он пил вино и частенько поглядывал в окошко. Кого же он там оставил: приятеля или собачонку? Да нет же: ведь это и был «самый настоящий коммунист», шофер Пьер Пуатра, и поджидал его у двери огромный автомобиль. Пуатра бросил в орган два су и все стаканы с вином или без вина завизжали от рева валика. «Марион, красотка Марион!» Может быть, от этой Марион у хозяйки и заболели уши, зато приятели могли вдоволь обо всем поговорить. Разговор, впрочем, был недолгим.

— Достал.

— Вот здорово! Ну, теперь-то мы их заполучим! Я с вами катну.

— Идет. Сначала Марсель, потом Брест. Надо только представить инструкции в комитет.

— Это в четверг.

Сделано дело. А теперь можно посмеяться, можно выпить еще по стаканчику молодого сладкого вина.

Пуатра снова кинул монету в машинку, на этот раз для чистого удовольствия. Последовала сентиментальная песня. Это была песня, которую пели и в шикарных барах Монмартра и в глухих темных дворах одиннадцатого полицейского округа. Это была песня о том, как хорошо дремать рядом с русой девчонкой. Нет, вернее, это была песня о том, как нехорошо, когда русая девчонка уходит, как грустно тогда спать одному. Пуатра расчувствовался. Положительно, этот человек в козьей куртке умел делать все: стрелять из «митральезы», варить чечевицу, управлять моторной лодкой, петь романсы о русой девчонке, проводить электрические звонки, ловить лангустов, делать революцию, печалиться, смеяться и любить. Кто скажет, что это мало для одного человека? Пуатра всегда был весел, даже когда он был печален. Просидев недавно четыре месяца в политическом корпусе тюрьмы Санте, он научился играть на гребенке и штопать (до тех пор он порванные носки зашивал). Кроме того, он в камере пел такие веселые песни, что даже самые мужественные надзиратели заболевали мигренью. Жил он один на мансарде. Утром закручивал автомобиль, вечером ходил на партийные собрания и всячески одобрял жизнь.

Сейчас он одобрял также и молодое вино. Когда же машинка стала упорно твердить о русой девчонке, он, расчувствовавшись, даже вытер красным фуляровым платком свои глаза шофера, которые, казалось, должны были привыкнуть и к пыли, и к бензину. Вероятно, на это были свои причины.

А Андрей не слушал песен. А Андрей теперь думал об одном: неужели он уедет в Тулон, так и не увидав Жанны? Нет, этого не может быть! Она где-то рядом с ним. Она в Париже, и он не может ее найти! Пойти туда? Но этим он не только себя раскроет, он может погубить и ее. Дядя, бюро сыска, русский большевик. Что же делать? Он не может без нее!.. Смуглая, грустная, милая, где ты?..

Андрей взял Пуатра за локоть:

— Я хочу вас попросить об одной услуге. Мне необходимо разыскать здесь знакомую. Идти туда нелегальному нельзя. Легко и ее запутать. Может быть, вы с машиной подежурите возле дома?

— Конечно! Вы только расскажите мне, какая она с виду?

Что же, Андрей рассказал. Но вероятно, это не было спокойным перечнем примет. Вероятно, это никак не напоминало ни полицейского протокола, ни описания персонажей в романах великого писателя Жюля Лебо. Он был скромен, он не сказал ничего лишнего. Почти девическая стыдливость проверяла его слова. Но все же это было рассказано так, что Пьер Пуатра снова вынул фуляровый платок, хотя машина давно замолкла. Среди всех вещей, которые он умел делать, не было отгадывания чужих мыслей. Нет, этого Пуатра не умел делать. Но бывают, очевидно, мысли, которые могут читать и профаны. Когда Андрей кончил, Пуатра сказал:

— Значит, и у вас подруга? У меня тоже. Моя русенькая.

Так вот почему шофер слишком внимательно слушал шарманку. Может быть, он и не знал, как хорошо дремать с этой девчонкой, но как грустно спать одному — это он наверное знал.

Андрей не обиделся. Слово «подруга», примененное к Жанне, к Жанне, с которой, полюбив ее, он пробыл всего один час, под дождем, у Орлута, не смутило его. Он ни за что не признался бы великому писателю Жюлю Лебо, хорошо знающему все слова о любви, в том, что он, Андрей, кого-то любит. Но ему было легко говорить о Жанне с этим веселым товарищем, у которого тоже есть одна, только не смуглая, а светлая, русенькая.

Пуатра продолжал:

— Моя танцует на канате.

Нет, это не было аллегорией. До аллегорий Пуатра никогда не доходил. Это было профессией. Маленькая Лизетт, подруга шофера, работала в бродячем балагане и каждый вечер в каком-нибудь из двадцати округов Парижа она танцевала на канате.

— Да, она танцует на канате, плутовка Лизетт. А ваша?

Андрей не мог ничего ответить. Что делает сейчас Жанна? Кто знает? На минуту им овладела тревога. Он почувствовал необходимость произнести вслух ее, почти запретное, имя.