Под портретом стояло: «Убийца присужден к смертной казни». И Жанна это прочла.
Вы помните, как маленькая француженка из «Золотой Библиотеки» плакала, не зная, может ли быть Андрей настоящим мужем? Когда это было? Давно, бесконечно давно! Что стало с Жанной? Что делает с человеческим сердцем любовь? На каком огне закаляет? Какими обручами сковывает? Нет, этого никогда не понять!
Жанна прочла все, что было напечатано в газете. Маленькая Жанна, вот только что улыбавшаяся маю, спешившая скорее в Париж на свидание к Андрею, большая Жанна, о любви которой трудно говорить, потому что нет слов и срывается голос, — Жанна прочла это. И что же, она не упала без чувств, не вскрикнула, не разрыдалась. Врываясь в гущу людей, понеслась она по проспекту. У нее больше не было ни головы, ни сердца, ни ужаса, ни мук. У нее теперь были только ноги. Она вся превратилась в какую-то незримую депешу, которая несется по проводам.
Так, ни о чем не думая, пугая и смеша прохожих, добежала она до вокзала. Только там, у страшной доски, на самом деле бывшей обыкновенным расписанием, она впервые почувствовала всю свою беспомощность. Первый поезд отходит в восемь двадцать вечера. Она должна не только бежать, но еще и думать. Бежать ей все же было необходимо. Стоять на одном месте Жанна не могла. Куда же ей идти? И первое, что пришло в голову: полиция.
В участке было тихо и сонно. Лысый, толстый чиновник лениво посасывал сигару. Он никак не хотел понять, в чем дело. Какое убийство? Какой суд? При чем тут Париж? Это в Париже? Тогда при чем тут он? Чиновник был, кроме всего, патриотом. Он даже обозлился. Мало ли какие гадости делают эти французы. Пусть, по крайней мере, оставят в покое берлинцев. Но Жанна не уходила. Чувствуя, что на этого человека не действуют ее слова, она стала трясти его за плечо. Он должен очнуться, он должен помочь ей! Ведь там могут убить человека! И в Жанне была такая непонятная сила, что немец поддался ей. Он даже растрогался. Он засуетился. Он начал смотреть какие-то правила. Он бросил сигару. Но ведь и он бессилен. Он только маленький чиновник в участке, принимающий заявления о кражах. Может быть, ей следует обратиться в полицей-президиум? Или нет, лучше всего в консульство, во французское консульство. И ленивый чиновник сбежал вниз, чтобы показать ей, как ближе всего пройти на улицу Виктория.
Консульство было закрыто. Поздно. Назавтра?.. Оттолкнув швейцара, Жанна вбежала наверх. Она кинулась к секретарю, уже надевавшему пальто и спешившему обедать. Вначале он даже не хотел с ней разговаривать. Он здесь ни при чем. Пусть она едет в Париж. Если у нее есть данные, пусть пошлет срочную телеграмму прокурору республики. Ему некогда. Он спешит. Но Жанна стояла перед ним, и секретарь вдруг понял, что она не уйдет. Это было как рок. Секретарь опаздывал к обеду. Но что же он мог сделать? И, отчаявшись, он сел, стал слушать, даже вник в суть дела. Да, он читал об этом процессе. Было во всех газетах. Подсудимый не мог установить алиби. Он отказался сказать, где он провел ночь перед отъездом в Тулон. Только это? Он был с Жанной! Скорей телеграммы прокурору, министру юстиции, всем. Но позвольте, есть ли у Жанны доказательства? Она говорит — в отеле? Прекрасно! Ведь они там записались? Как? Нет? Очень странный отель! Секретарь подозрительно разглядывал Жанну. Он вспомнил, что в газетных отчетах была речь и о ней. Кто-то и ее подозревал. Пусть Жанна едет сама в Париж. При таких условиях все телеграммы бесцельны. Кто же поверит любовнице? Может быть, хозяйка отеля их вспомнит? Тоже нет? Какие же у нее доказательства? А без новых и веских данных пересмотр дела невозможен. Суд — это не бирюльки! Преступник сам отказался подать прошение о помиловании. Тогда единственное, что может приостановить приведение приговора в исполнение, — это новые факты. Раз их нет, ничего нельзя сделать. Секретарь, конечно, ее жалеет, но помочь, помочь он ничем не может. Остается, сударыня, плакать.
Секретарь, правда, собирался не плакать, а обедать.
Он давно пропустил свой час, а желудок этого не любит. Секретарь направился к выходу. Но Жанна угрожающе сказала:
— Нет, вы не уйдете! Вы должны мне помочь!
И секретарь понял, что он действительно не уйдет. В отчаянии он сказал:
— Подумайте-ка, нет ли кого-нибудь постороннего, кто бы смог подтвердить правильность ваших слов? Может быть, кто-нибудь знал, что вы действительно провели ту ночь с осужденным?
Жанна даже вскрикнула от радости. Спасен! Почти с нежностью она вспомнила теперь страшного человека, стоявшего на лестнице отеля. Тогда ей казалось, что он пришел, чтобы погубить их. Теперь она видит, что он был послан судьбой, как добрый страж.
Но как его найти? У Жанны ведь нет адреса. А вдруг он уехал из Парижа?
И надежда сменилась отчаянием. Разве так легко разыскать человека? Жанна теперь все отдала бы, чтобы только увидеть ненавистного Халыбьева.
— Вы ведь знаете, кто он? Это француз?
— Нет. Русский. Эмигрант. Его фамилия Халыбьев.
Теперь пришла очередь обрадоваться и секретарю. Слава Богу, он будет обедать! Жанне везет. Ей даже незачем ехать в Париж. Этот человек здесь. Он приходил вчера к секретарю за визой. Это очень почтенный негоциант. Секретарь сейчас разыщет его адрес. Пусть Жанна направится к нему. Они могут вместе поехать в Париж или же отправить заверенную в консульстве депешу. Завтра праздник. Завтра приговор никак не может быть приведен в исполнение… У Жанны много времени.
Секретарь нашел адрес. Халыбьев жил на улице Курфюрстендамм, дом номер восемьдесят шесть, у госпожи Лопке.
Никогда никакая влюбленная не спешила так на свидание, как Жанна спешила к Халыбьеву. Мысль о том, что его может не оказаться дома, казалась ей ужасной. Она хотела одного: скорее увидеть это наглое лицо. В ней не было ни страха, ни отвращения, только надежда. Он видел. Он поедет с ней. Он спасет Андрея. Только бы застать его!.. Позвонив, она от волнения не смогла ничего ответить на вопросы госпожи Лопке, открывшей ей дверь. Наконец она выговорила имя Халыбьева с такой тревогой, что хозяйка сразу догадалась: у русского завелась новая кошечка.
Случилось то, чего Жанна так боялась: Халыбьева не оказалось дома. Где он? Этого госпожа Лопке не знает. Она никогда не вмешивается в дела своих жильцов. Но вероятно, он скоро придет. Если Жанне он спешно нужен, пусть обождет в передней. Вот здесь. Она может сесть на этот стул. И, гремя ключами, госпожа Лопке удалилась.
Где был Халыбьев? Конечно же там, где ему и надлежало быть: на широком проспекте Унтер-ден-Линден в темных подворотнях, в прокуренных, заплеванных комнатах маленьких банков. Он ведь тоже утром прочел французскую ноту. Он продавал и покупал зеленые бумажки. Это было далеко не так приятно, как кидать тысячи на столы казино. Но что делать? В тяжелой борьбе, которую вел Халыбьев с беленьким шариком, шарик оказался победителем. Он ведь мог без конца вертеться, а деньги Халыбьева стали иссякать. Кроме того, в Сан-Ремо приехал фабрикант папиросной бумаги, тот самый, на дочери которого Халыбьев в свое время собирался жениться, — господин Люре. Проходя по набережной, фабрикант не только не ответил на поклон Халыбьева, но еще сказал своему спутнику:
— Крайне подозрительный тип.
И, услыхав эта слова, Халыбьев решил немедленно переменить климат. Раз хоть один человек считает его подозрительным, время завязывать ремни чемоданов. Халыбьев направился в Берлин. Он надеялся затеряться среди спекулянтов всех оттенков и всех пород. Берлин в отношении безопасности ему казался похожим на тот отель, куда его повела невзыскательная Шиши. Кроме того, голландские гульдены были на исходе. Для какого-нибудь нового начинания Халыбьев чувствовал себя чересчур утомленным. Он мог только играть. Спекулируя на долларах, он сочетал приятное с полезным. Хотя углы проспекта и закоулки банков мало походили на игорные дома, там все же чувствовался приятный дух азарта. Халыбьев ставил. Он ставил на новую речь французского премьера или на голодные беспорядки. Он выигрывал. Он ездил в ночные притоны. Он узнал тайны телосложения лучших артисток не только оперетки, но и драмы. Потом это надоело ему. Переехав к добродетельной госпоже Лопке, он стал заарендовывать на ночь вполне приличных мещанок: жен учителей гимназий или даже профессоров. Но никакие ласки голубоглазых Эльз, Эрн и Эмм не могли исцелить его от все еще длившейся мании. В Берлине он не был счастливее, чем в Сан-Ремо. Пока тому субъекту не отрежут голову, Халыбьев вообще не может быть счастлив. Только свалившаяся голова может несколько успокоить его. Она явится точкой в этом деле. Об убийстве на улице Тибумери станут забывать, мало-помалу забудут, а когда совсем забудут, тогда-то Халыбьев осмелеет, тогда-то он примется за розыски брюнеточки.
