Только оправдание могло бы заставить имя господина Амеде Гурмо действительно прогреметь по всей Франции. Но оправдание было бы чудом. Адвокат не пил абсента и не нюхал кокаина, кроме того, он не был Аглаей. Как же он мог верить в чудо? Нет, об оправдании нечего и думать. Снисхождение тоже более чем сомнительно. Если бы у него был другой подзащитный! Если бы добиться от этого кретина каких-нибудь деталей, например рассказа об его детстве: злодей-отец бьет жену и ребенка, подвыпив, ломает игрушку, старенького паяца, ребенок плачет, ребенок прикрывает собой мать. Тяжелая наследственность, страшные воспоминания детских лет. Да, это было бы крупным козырем. Но подзащитный попался исключительный. Лучшего подтверждения теории Ломброзо нельзя найти. Правда, уши с мочками. Но этот взгляд исподлобья, это тупое молчание!..
Тщетно пытался адвокат заставить убийцу сообщить что-нибудь о женщине, с которой тот гулял по авеню Клебер. Ведь нет ничего эффектней романической подкладки. Здесь даже самые суровые присяжные начинают ерзать и сочувственно похрюкивать. Любовь — жажда обладания — преступление — вот остов всех образцовых речей, вошедших в судебные хрестоматии. Если господин Амеде Гурмо не надеется на оправдание, если он не рассчитывает даже на снисхождение, то есть нечто, что может явиться достойной наградой молодому таланту, — это истерики. Как шикарно звучит, когда в газетах пишут: «Речь защитника, произнесенная с большим подъемом, неоднократно прерывалась раздававшимся среди публики плачем». Женские истерики для начинающего адвоката это то же, что цветочные подношения для балерины. Господин Амеде Гурмо может добиться истерик. Правда, он никогда еще не выступал на процессе, где обвиняемому грозит смертная казнь. Его практика ограничивалась кражами со взломом. Но он знает, что ему легко заставить разрыдаться всех дам Парижа. На днях он произнес, например, маленькую речь перед ошеломленной Мари, и что же — Мари разревелась. Одна остановка: у него нет трюфелей. Ни детских воспоминаний, ни романической подкладки, ни христианского раскаяния.
Шесть раз беседовал господин Амеде Гурмо со своим подзащитным. При первом же свидании этот дегенерат начал доказывать ему, что он якобы ни в чем не повинен, что он русский коммунист. Какая глупость! Связь с женщиной, ревность, даже азарт, проигрыши — все это может смягчить сердца присяжных. Но подать зверское убийство под коммунистическим соусом, это же значит даже самых добродушных людей довести до бешенства. Разве не испытывает и сам господин Амеде Гурмо при одном упоминании слова «коммунист» некоторой тошноты? Какие-то тупые жулики, не понимающие, что все на свете устроено логично и хорошо, что надо работать, что надо делать карьеру, пользующиеся депутатскими мандатами для прикрытия уголовных делишек, немецкие наемники, выгнанные из коллежа остолопы, дезертиры, трубочисты! И когда подсудимый попросил адвоката сообщить весьма подозрительные вещи коммунистам в Москву, господин Амеде Гурмо возмущенно оборвал его. Долг адвоката, профессиональный долг — способствовать оправданию даже заведомо виновного человека. Но это не значит, что он должен предавать свое отечество и содействовать осуществлению преступных замыслов. Нет, на это господин Амеде Гурмо никогда не пойдет! Выслушав отказ адвоката, подсудимый замолк. Пять раз приезжал к нему адвокат. Убийца молчал. Тогда господин Амеде Гурмо окончательно убедился в его глупости. Он явно путал адвоката с прокурором. Он хотел втереть ему очки, он припутывал к делу какие-то несуществующие коммунистические убеждения, увидев же, что адвокат не клюет, озверел и замолк. Ужасно получить для дебюта такой процесс.
Теперь понятно, почему, составляя конспект речи, господин Амеде Гурмо волновался. Показание слепой? Хорошо. Вопрос о пальто? Великолепно. Два-три пикантных момента. Потом безупречные доводы прокурора. Что же дальше? Где же трюфеля? Где же истерики, черт возьми? Вначале карьеры важен каждый шаг. Ведь это бой, где нельзя терять ни одной минуты. Пройдет год-другой, к нему привыкнут, как к мелкому адвокатику. И тогда что бы ни случилось, какого бы ни добился он сверхъестественного вердикта, все только насмешливо улыбнутся, как улыбаются, видя водовозную клячу, которая пробует мчаться рысью. Тогда все будет потеряно. Завтра большой день. Завтра крупная ставка. Нужно работать!..
Господин Амеде Гурмо грыз карандаш. Он рисовал на чистом листе бумаги елочки. Ему было трудно работать. Ко всему что-то отвлекало его. Мари должна прийти в восемь вечера. Она очень пикантна, когда стыдится раздеваться и прячется за гардины. Но почему же он думает о Мари? Он ведь составляет план. Ах да, эти ландыши!..
Господин Амеде Гурмо вынес ландыши в коридор, но и это не помогло ему.
Может быть, просто выдумать роман? Таинственная героиня в пелерине… Но какие же данные? Без данных нельзя.
Мысли его прервал звонок. Для Мари это слишком рано. Кто там? Женский голос. Он открыл дверь. Тогда в его комнату вползло необыкновенное существо, хотя и явно женского пола, но к которому как-то не подходило слово «женщина». На это существо, длинное и костлявое, как скелет большой рыбины, были надеты пальто, переделанное из русской солдатской шинели, и невероятно уродливая, однако кокетливая шляпка с виноградными гроздьями и петушиным пером. Войдя в комнату, существо мутными, невидящими глазами взглянуло на господина Амеде Гурмо, а потом грохнулось на пол и, выпростав руки, длинные и сухие, как два жгута, завыло, завыло так, что вздрогнули все безделушки на письменном столе:
— Спасите его! Спасите Андрюшу!
Опешив, господин Амеде Гурмо, вместо того чтобы поднять просительницу, спросить, что ей нужно, дать ей стакан воды, убежал сам в коридор. От рассеянности он даже принялся небрежно нюхать ландыши, как будто он тут ни при чем и дикий крик к нему никакого отношения не имеет. А крик все рос. Он вылетал на улицу, на веселую майскую улицу и заставлял прохожих недоуменно оглядываться. К счастью, вскоре у странной гостьи, видимо, иссякли силы. Мало-помалу она затихла.
Как она сюда попала? Как, брошенная три недели тому назад Юк-Заботко в пограничном лесу, добралась она до Парижа? Как в огромном Париже разыскала недобрые следы Николая Цисласа? Трудно рассказать об этом: ведь это же целая эпопея, это Майн Рид, второе открытие Америки. Аглая ехала добывать своего мужа, и ничто не могло остановить ее. Правда, она легко могла бы в дороге умереть, ведь она должна была и без дороги умереть. Но она все же не умерла. Сапог Юк-Заботко только оставил на ее подбородке большой синяк. Кроме того, очнувшись в мокром лесу, она выплюнула вместе с вязкой кровью два передних зуба. Но она очнулась. И она доехала до Парижа.
Прямо с вокзала направилась она к Асе. Родная кровь что-нибудь да значит. Сестра поможет ей. Ася жила в небольшой, но комфортабельной квартире. На двери висели японские стеклянные висюльки. Когда дверь открывалась, они мелодично звенели. Они весело встретили Аглаю. Ася делала маникюр, покрывая розовым лаком свои длинные слегка загнутые ногти. Увидав Аглаю, она, правда, не выбежала из комнаты, как это сделал господин Амеде Гурмо, но все же закрыла лицо руками. Она вполне оценила и шляпу с пером, и лицо под шляпой — лимонное впалое лицо, синий распухший подбородок, румянец, как будто Аглая сильно накрасилась. Она закрыла лицо руками. Аглая шептала:
— Вот я и доехала!..
Она хотела обязательно поцеловать сестру. Она наивно улыбалась беззубым ртом. Асе стало страшно. Они долго молчали, потом, немного успокоившись, Ася стала упрекать сестру. Как можно так безрассудно поступать? Что она будет делать в Париже? Здесь жизнь дорога. У Аси самой нет денег. Харитон Иванович не миллионер, он не может всех содержать. Сидела бы она лучше в Москве. Когда же Аглая объяснила ей цель своего приезда, Ася усмехнулась: «Найдешь ты его…» Но Аглая знала, что найдет. Она не знала только, как объяснить сестре, что он живет здесь по фальшивому документу. Ведь ей же нужен не Лобов, а Цислас. Сказать, что он большевик? Нет, этого Аглая не могла сделать. Она твердо верила, что в Париже всем большевикам отрезывают головы, а она ведь хотела получить мужа живым. Смущаясь она сказала:
