Старику стало плохо, и он рухнул навзничь на кровать, раскинув руки, ловя воздух широко открытым ртом.

Михелис замолчал. Ему стало стыдно, что он забыл о советах, которые давал сам себе. Сам того не желая, он грубо разговаривал со своим отцом. Он подошел к нему и поправил подушки.

— Тебе что-нибудь нужно, отец? — спросил он. — Не хочешь ли ты, чтобы Леньо приготовила лимонад?

— И ты таков же, как твоя мать, — пробормотал старик, — на языке мед, а в сердце лед.

На глазах Михелиса навернулись слезы. Словно в густом тумане, перед ним вдруг возник образ матери: бледной, худой, измученной и покорной, но полной достоинства женщины. «Матушка!» — прошептал Михелис, глядя на неожиданно явившуюся тень. Но прошелестел ветер, мелькнул свет, и образ исчез.

— О чем ты думаешь? — спросил старик.

— О матери, — ответил сын, — о моей матери. Как ты ее мучил, отец.

— Я мужчина, — ответил старик раздраженно, — поэтому и мучаю женщин. Так им и нужно. Но где тебе понять! У тебя еще на губах молоко не обсохло.

— Дай бог, чтоб никогда не обсыхало на моих губах то молоко, о котором ты говоришь.

И вновь встала между ними, теперь уже грозная, мать: глядя на сына, она покачала головой, простерла над ним свою руку, будто благословляя его, будто говоря: «Выше голову, сын мой, не бойся его, как я боялась; за все, о чем я не осмеливалась ему сказать, отомсти ему. Отомсти за свою мать, Михелис, и прими мое благословение!»

Теперь вражда обрела крепкие корни. Сын прислонился к окну и ждал.

Старик поднялся, вздыхая, и подошел к окну.

— Слушай! — сказал он.

— Слушаю! — ответил сын и посмотрел ему прямо в глаза.

— Я принял решение, вот оно: выбирай меня или Манольоса! Или ты оставишь Манольоса и его компанию, или уйдешь из моего дома.

— Я уйду из твоего дома, — ответил Михелис.

Старик с ужасом посмотрел на сына.

— Ты предпочитаешь нашего слугу мне, твоему отцу? — крикнул он.

— Я предпочитаю не Манольоса, нет, — при чем тут Манольос? Я выбираю Христа; ведь ты сам, того ни ведая, спросил меня именно об этом — и я отвечаю тебе.

Старик замолчал, походил взад-вперед по комнате и опять остановился перед сыном.

— Чего же ты от меня хочешь? — спросил он жалобно.

— Ничего мне не нужно выбирать, я уже выбрал. Я не виноват.

Старик снова тяжело рухнул на кровать. Сжал обеими руками голову; сердце его разрывалось от горя.

— Уходи, — пробормотал он через минуту, — уходи, и чтоб я тебя больше не видел!

Сын повернулся, увидел отца, обхватившего руками голову, и ему стало жаль старика. Но в ушах его звучал безжалостный голос: «Уходи!»

— Отец, — сказал он, — я ухожу. Ты благословишь меня?

— Нет, — ответил старик, — не могу.

Михелис поднялся и направился к двери. Отец хотел было крикнуть: «Сын мой!» — но счел для себя позорным не выдержать характера.

Сын открыл дверь и еще раз повернулся к отцу.

— Отец, — сказал он, — до свидания!

И перешагнул порог.

Когда крики наверху прекратились, Леньо поднялась потихоньку по лестнице, приложила свое любопытное ухо к замочной скважине и услышала скрип кровати, тяжкое хрипение и вздохи.

— Старик спит, и ему снится ужасный сон, — прошептала она. — Грызня закончилась; к полудню он встанет и у него проснется аппетит. Пойду-ка я зарежу опять курицу… Ну и брюхо! Не успеваю готовить на него! Кладет, кладет туда и никак не наполнит! Прямо прорва какая-то!

Она спустилась по лестнице и пошла в курятник выбрать курицу. Большой белый петух с красным гребнем, с широкой грудью стоял посреди курятника, а вокруг него клевали зерно и кудахтали куры. Леньо подождала немного, глядя на него. Ей страстно захотелось, чтобы белый петух прыгнул на какую-нибудь курицу, а затем, растопырив крылья, кичливый, важный, начал бы прогуливаться около нее и победно горланить. Много лет уже это служило ей развлечением; она смотрела на кур, краснела до ушей и чувствовала, что тоже кудахчет и что какой-то сильный, горячий мужчина обнимает ее. Но кто же этот мужчина? Вначале, когда она была еще маленькой, этот невидимый мужчина не имел определенного образа, был как бы безликим; потом на время он обрел облик Манольоса; позднее Никольоса; и вот уже несколько месяцев этот образ оставался неизменным.

Мысленно она выбрала уже старую пушистую курицу. Но едва она протянула руку, чтобы схватить ее, как та закудахтала, и на нее, хлопая крыльями, бросился петух. Леньо облизала пересохшие губы и с бьющимся сердцем смотрела на эту молниеносную любовь. Когда все было кончено, Леньо из жалости выбрала другую курицу.

К полудню она приготовила обед, заправила суп желтком и ждала, когда спустится хозяин. Он запаздывал.

— Вечно опаздывает, — бормотала Леньо. — А может, богу душу отдал?

Леньо забеспокоилась.

— Боже мой, только бы продержался до воскресного вечера, до ужина в понедельник, иначе как же быть со свадьбой? Мне больше не выдержать!

Она снова поднялась наверх, тихонько открыла дверь и заглянула в комнату. Архонт лежал на кровати, уставившись в потолок широко раскрытыми глазами. Он не шевелился и уже не вздыхал. Леньо испугалась и вошла в комнату.

— Хозяин, — позвала она, — я заправила суп желтком, иди есть!

Старик посмотрел на нее.

— Не хочу есть, — сказал он, — я нездоров, Леньо; позови попа Григориса.

Старик приподнялся, и Леньо вскрикнула; лицо его посинело и покрылось красными пятнами.

— Да замолчи ты, я ведь не умираю, я хочу с ним поговорить! Михелис внизу?

— Нет, он сходил в свою комнату, сменил белье, надел рабочий костюм, взял узелок и ушел.

— Ничего не говорил?

— Ничего.

— Пусть сходит кто-нибудь на гору и позовет Манольоса, будь он проклят! И чтобы этот дьявол собрался сразу и пришел ко мне до захода солнца! Слышишь? Иди!

— И ты не поешь?

Старик подумал немного:

— А что ты приготовила?

— Сварила твою любимую курицу.

— Положи в суп побольше лимона, я приду.

Обрадовавшись, Леньо не сбежала, а скатилась по лестнице.

«Он наверняка доживет до понедельника! Не нравится, правда, мне его лицо, позову-ка я Андониса, чтобы поставил ему банки, а то еще и впрямь умрет.»

А в это время Михелис поднимался на гору с узелком в руках. Манольоса он не застал в кошаре и сел на лавочке. Тени становились короче, наступал полдень. На противоположной горе, залитой отвесно падавшими лучами солнца, маленькая церковь пророка Ильи совсем не была видна.

Михелис закрыл глаза. Он был сильно расстроен и в то же время счастлив, словно избавился от страшной болезни. «Все кончено, — шептал он, — и все начинается; ты открыл мне дорогу, Христос, помоги же мне дойти до конца, — я знаю, ты стоишь в конце пути и ждешь меня».

Он развязал узелок и вынул большое, переплетенное в толстую свиную кожу евангелие, украшенное серебряными цепочками, — наследство матери. Михелис наудачу вложил в книгу лавровый лист, раскрыл и прочел:

«Кто любит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня; и кто любит сына или дочь более, нежели меня, не достоин меня;

и кто не берет креста своего и не следует за мною, тот не достоин меня».

Не первый раз читал он и перечитывал эти слова Христа, пытаясь их понять; жестокими и бесчеловечными казались они ему вначале. «Неужели не существует, — думал он, — дороги более ровной, более подходящей для человеческого сердца? Почему мы должны кровью оплачивать наше спасение? Почему так мешают отец и мать? Неужели нельзя любить их и одновременно приближаться к богу? Почему необходимо уничтожать корни, привязывающие нас к земле, чтобы подняться на небо?»

Михелис спрашивал и переспрашивал себя и не мог найти ответа. Но уже он чувствовал, что на душе у него становится легче, что он начинает кое-что понимать… С позавчерашнего вечера его сердце как бы витало между небом и землей…

После полудня пришел Манольос и очень удивился, увидев своего друга на горе в такое необычное время.