— Я ушел из отцовского дома, — сказал Михелис. — Старик заставил меня выбирать. Я выбрал путь Христа. Рад тебя видеть, Манольос!

— Путь трудный, дорогой Михелис, — задумчиво заметил Манольос. — Трудный для богатых. Добро пожаловать!

Он накрыл на стол. Они сели, поели немного, и Михелис рассказал о том, что у него произошло с отцом, и о своем решении.

— Я не мог больше, Манольос! Я слишком легко жил в этом лживом и несправедливом мире; я шел по неверной дороге, но теперь я больше не могу, мне стало стыдно.

— Добро пожаловать, — повторил Манольос. — Дорога каменистая, подъем крутой, вначале ноги покрываются ранами, дорогой Михелис, но понемногу тебе начнет казаться, что у ног твоих вырастают крылья, что как будто не сам ты поднимаешься, а тебя несут ангелы.

Он встал, взял свой пастушеский посох.

— Твой отец, — сказал он, — приказал мне явиться к нему; я, кажется, знаю, чего он хочет. До свидания!

— Господь да будет с тобой!

Во дворе архонтского дома Леньо, засучив рукава, стояла на коленях и, раскрасневшись от усердия, чистила медную посуду, которую старик архонт дал ей в приданое. Леньо работала и пела; ее голос доносился до горы, и Никольос, стоя под развесистым каменным дубом и повернувшись лицом к селу, напряженно прислушивался к ее песне. Потом, охваченный страстью, он схватил длинную свирель и заиграл в ответ… Их голоса встретились над крышами домов, и старухи, услышав любовные песни, молились, молодые женщины смеялись, девчонки вздыхали.

На тропинке показался Манольос, услышал пение Леньо и усмехнулся.

«Леньо — зверь, — подумал он, — дикий зверь, но мальчик приручит ее».

Леньо подняла раскрасневшееся лицо и посмотрела на Манольоса, переступавшего порог.

— Здравствуй, Леньо, — сказал бывший жених. — Вижу, готовишься. В добрый час!

— Тебе также! — насмешливо ответила Леньо. — Пусть тебя хорошая невеста украдет! Давай пошевеливайся, хозяин ждет тебя, — ни пуха ни пера, горемыка!

И запела еще более страстно. Очень уж хотелось ей показать своему бывшему жениху, что она не нуждается в нем, что нашла лучшего — пусть он лопнет от злости!

Старик Патриархеас ждал Манольоса и, переваривая съеденную курицу, курил сигареты одну за другой. Был он бос, но для тепла накинул на себя длинный архонтский халат. Его лицо посинело, вены на шее вздулись. Он ходил взад и вперед, пыхтел, отдувался, курил и время от времени бессильно падал на кровать.

— Я виноват… я виноват… — повторял он. — Я, который пожалел его и вытащил из монастыря, где он жил монахом, словно кастрат. Хотел из него человека сделать. Так мне и нужно. Змею пригрел на своей груди… Да, прав был скряга Ладас! Сколько раз говорил он мне об этом, а я еще смеялся над ним: «Зло делаешь — тебя боятся и уважают; добро делаешь — тебе же и попадает!» Пожалуй, теперь мне попало!

Вдруг пение Леньо вызвало у него приступ ярости.

— Ну и похотливая самка! Хоть бы поскорее вышла замуж и успокоилась, а то все село взбаламутит своей песней, — пробормотал Патриархеас и подошел к окну, чтобы прикрикнуть на певунью.

Но в это время открылась дверь и показался Манольос. Старик вздрогнул, глаза у него заблестели.

— Заходи в комнату! — заорал он, с силой захлопнув за ним дверь.

Прижав Манольоса к стене, он ударил его.

— Это и есть твоя благодарность? — кричал архонт. — Я тебя принял в свой дом, а ты его поджег! Нам было хорошо до тебя, спокойно было в доме, спокойно было и в нашем селе, но вот пришла твоя милость, лжепророк, и все пошло вверх дном… Почему? Какое ты имел право вылезать вперед, спасать наше село? Это моя забота! Зачем ты всюду суешься и нарушаешь порядок? Сказать тебе? Ты прикинулся святым, чтобы поверили в тебя дураки, чтобы ты мог прославиться, а потом подняться на гору в праздник пророка Ильи и объявить революцию!

— Революцию?! — сказал Манольос с удивлением.

— А что же означали твои бесстыжие слова, которые ты говорил нам там, на горе, чтоб мы помогали оборванцам, чтоб все стали равными, ибо, видишь ли, все мы братья! Чтобы мы отдали пришельцам наши земли! Да откуда у тебя такие мысли? Это наши земли, наследие наших предков, это наша кровь! Значит, нужно отдать им нашу плоть, чтоб они ее съели? Какой вздор ты плел!

И в гневе он тряс Манольоса за ворот рубахи.

— Что же, мы сделаем Россию из нашего села? Россию, где все пожирают друг друга, где хозяева и слуги сравнялись, где вошь озверела и — прости меня, господи! — стала величиной с черепаху? Является твоя милость и тащит эту вошь на мою кровать, чтоб она меня сожрала?

Как будто и впрямь увидев эту вошь, Патриархеас вздрогнул и повернулся к своему батраку:

— Не́когда — ты не слыхал об этом, петушиная твоя голова? — желудок взбунтовался, влез в голову и начал командовать. И потекло, значит, дерьмо человеку в ноздри, в рот, в глаза, и человек задохнулся. Поэтому не нарушайте божьих порядков; желудок пусть остается на своем месте, а голова на своем. Пусть голова командует. Я — голова!

Он метался взад-вперед, как зверь в клетке, колотил кулаком по стенам, плевал на пол.

— Чтоб не было, говоришь, богатых! Но если богатых не будет, кто же будет давать милостыню бедным? Об этом ты подумал? У кого же будет работать твоя тетка Мандаленья? У кого будет служить твоя милость?

Он разозлился еще больше.

— Грязные, вшивые бездельники, — кричал он, — у вас нет ни пяди земли, а кричите: «Мы братья!» А почему? Чтобы мы делились с вами по-братски, чтобы вы получили половину нашей земли… Кто вбил тебе в голову эту чепуху, негодяй?

— Христос! — ответил Манольос.

— Дурак ты, вот что! Какой там Христос? Это ваш Христос, а не мой! Вы сотворили по своему подобию большевистского Христа — голодного, грязного бунтовщика, вложили ему в уста нужные вам слова, а теперь поднимаете его, как хоругвь, и вопите: «У нас у всех один и тот же отец, поэтому давайте разделим собственность! Все мы братья, поэтому давайте сообща есть жареного поросенка!» Э, нет, не видать вам его!

Он выбросил сигарету в окно, плюнул во двор, подошел к Манольосу и снова схватил его за ворот.

— Убирайся немедленно из моего дома! — крикнул он ему. — Сегодня же, сейчас же! Ступай к этим оборванцам, к твоим братьям, — делите чесотку, вшей и царствие небесное!

В то время как он произносил эти слова, открылась дверь и вошел дородный, похожий на архимандрита, поп Григорис.

— Архонт, — сказал он, — извини меня, я опоздал, потому что Марьори нездорова.

Он повернулся, увидел Манольоса и нахмурился.

— Отче, дорогой, — сказал старик Патриархеас, — тут мир рушится, все перевернулось вверх дном! Видишь, вот Манольос собирается поджечь весь мир. Такое же знамя поднял и мой ненаглядный сын — сегодня утром он объявил мне: «Я ухожу из твоего дома, оставляю тебя, старик Патриархеас, — я выбираю путь Христа». Как будто я шел по пути антихриста! Светопреставление! Я рад, что ты здесь, отче, мы наведем порядок.

Поп Григорис поднял руку, указывая на Манольоса.

— Он виноват! — сказал поп. — Он разжигает село, он забивает головы людей нелепыми притязаниями! Что плел ты на празднике, бездельник! Ноги замахнулись на голову!

— Я повторял Христовы слова, — ответил Манольос. — Чтобы люди помогали бедным: у кого две рубашки, пусть одну отдаст — ведь все мы братья! Больше ничего.

Поп Григорис задыхался от гнева, но считал унизительным для себя вести беседу с каким-то батраком. Он обратился к старику архонту:

— Это опасный человек! Во что бы то ни стало ты должен его прогнать! Мы должны выгнать его из села, чтобы он не распространял заразы! Он свел с ума и твоего сына! Влияние его растет, когда-нибудь он съест и нас. Гнать его! Он не пастух и не овца — он волк!

Манольос отошел от стены, прижал руку к груди и сказал:

— До свидания, архонты и владыки! Я ухожу.

— Божье проклятие тебе! — воскликнул поп, поднимая руку.

— Проклятие старостам и попам, — ответил Манольос. — Вы, попы, распяли Христа! Если бы он вновь спустился на землю, вы бы распяли его снова. Прощайте!