Поп Григорис подхватил концы своей рясы.

— Большевики, — заревел он, — сгиньте, обратитесь в прах перед ликом божьим!

Заволновались крестьяне, старик Ладас запрыгал на своем месте, Панайотарос сжал кулаки.

— Вон! Вон! Вон! — послышались яростные голоса.

Яннакос полез было драться, но Михелис схватил его за руку.

— Пойдемте, — сказал он, — пусть бог нас рассудит!

Он перешагнул порог церкви, за ним вышли Яннакос и Костандис. Отделились от толпы и пошли за ними, правда, на некотором расстоянии, парикмахер Андонис и мясник, толстяк Димитрос.

— На кого же ты нас оставляешь, Костандис? — послышался вдруг пронзительный женский голос. — На кого ты оставляешь свою жену и своих детей, проклятый?

Костандис обернулся и увидел свою жену, бежавшую за ним с распущенными волосами. Он замедлил было шаг, но Яннакос силой потащил его.

— Пойдем, пойдем, не оглядывайся!

Поп Григорис возвращался домой, задыхаясь от злости и обрушивая на головы всех громы небесные.

Слово священника должно было бы убивать, и если он говорил: «Анафема!» — проклинаемый человек должен падать мертвым. Тогда бы свет очистился, на земле воцарились бы мир и справедливость.

Он мысленно перебрал тех людей, которых убил бы, владей он этой силой. В первую очередь он убил бы Манольоса, самого опасного противника, ибо тот был лишен недостатков: он не воровал, не ругался, не лгал, не грешил с женщинами… Его, значит, убить в первую очередь. Вслед за ним, или, вернее, вместе с ним, подлого попа Фотиса. Этого он ненавидел до такой степени, что готов был выколоть ему глаза. Один вид попа Фотиса — его аскетическое лицо, его пламенные глаза — приводил его в ярость. За ним тоже не водилось никаких грехов: он не чревоугодничал, не пьянствовал, не развратничал, люди любили его. Эх, свалить бы его на землю, вырвать ему бороду, отрезать нос! И чем больше поп Григорис думал о нем, тем больше его душила злоба, и теперь он уже, не знал, кого убить в первую очередь — попа Фотиса или Манольоса.

Потом он убил бы Яннакоса и Костандиса. По дурному пути они идут, дурной пример подают другим, лучше и от них избавиться. А Михелис? Поп задумался. «Лучше подождем немного…» — пробормотал он. Но скрягу Ладаса он, безусловно, убил бы. Не потому, что тот скряга, злодей, выгнавший на улицу многих сирот, а потому, что тогда, в подвале, он назвал его, Григориса, «козлобородым попом».

Этих пятерых он уничтожил бы в первую очередь, а потом, изо дня в день, уничтожал бы всякого, кто осмелился бы поднять на него руку. Кое-какие старые счеты были у него и в епархии Большого Села — с некоторыми архимандритами, протоиереями и с самим епископом. С ними он тоже рассчитался бы… А потом — со своими товарищами, которые обидели его еще тогда, когда он учился. Будь они живы, непременно и с ними он рассчитался бы!.. Поп Григорис вздохнул. «Да, нужно бы священнику обладать такой силой, нужно бы…» — думал он.

А крестьяне все толпились на площади перед церковью, продолжая шумно и возбужденно обсуждать случившееся.

Их жизнь приобрела вдруг цену. Им пришлось увидеть повешенного сеиза, смерть великого старосты, убийство турчонка, гибель вдовы — а теперь им посчастливилось присутствовать и при отлучении от церкви!

Панайотарос сидел под платаном с довольным видом и курил. «Дела идут прекрасно, — думал он, — мой донос пришелся к месту! Я разделаюсь со всеми, со всеми — с Христом и с апостолами. Пусть все катятся к черту!» Он жадно затянулся, выпустил дым через нос, сплюнул и отправился на Саракину, посмотреть, что там творится.

Он поднимался по знакомой тропинке. Какой-то старичок с Саракины собирал сухие ветки и мелкий хворост.

— В добрый час, дедушка, — сказал ему Панайотарос. — Как дела?

— Хорошо, хорошо, сынок, разве ты не знаешь! Говорят, что нам подарили поле и виноградники, чтобы не померли мы, несчастные, с голоду. Слава богу! Завтра мы спустимся в Ликовриси собирать виноград.

— Ваши люди придут собирать виноград, дедушка?

— Конечно. У нас тоже есть достойные парни и девушки, завтра вы полюбуетесь ими.

Панайотарос пошел дальше.

«Хорошо, что я узнал об этом, — подумал он. — Есть что доложить козлобородому…»

Он подошел к скале, которую выбрал в качестве наблюдательного пункта, так как с нее было видно все, что творилось у пещер, лег на землю, подпер руками подбородок и начал внимательно смотреть.

Поп Фотис, наверно, только что закончил обедню, потому что толпа стариков, старух и детей собралась перед пещерой с изображениями святых, и в середине толпы стояли поп Фотис и Манольос — они произносили какие-то речи. Панайотарос весь превратился в слух. Время от времени до него долетали отдельные слова, из которых почти ничего нельзя было понять, но, связывая их воедино, он догадался, что Манольос говорил: «Меня отлучил от церкви не бог, а поп Григорис, что не одно и то же!»

Немного подальше горел костер, и толстяк Димитрос, стоя на коленях, ворочал ягненка на палке, а Яннакос то и дело проверял ножом, не изжарился ли он. Они о чем-то говорили и смеялись. Тут же Андонис намыливал лицо какому-то старику, готовясь побрить его; подбежали к нему детишки — подстричься; они весело прыгали вокруг и ждали своей очереди. Костандис же с несколькими старухами таскал воду.

— Да они пир устраивают, — зарычал Панайотарос, — им хоть бы что!.. Где же, поп Григорис, тот грозный меч, о котором ты кричал? Где же огненные языки ада? Пропади ты пропадом!

Он подполз поближе, чтобы лучше слышать, и свесился со скалы. «Ну, а где же Михелис?.. — подумал он, — я его не вижу. Он плачет где-то о своей судьбе, непутевый. Все повернулось против него: он потерял отца, эту архонтскую свинью; роздал, сытый дурак, свое имущество, а поп вернул ему обручальное кольцо; и теперь он стал сирота, бедный и вдовый!»

Издалека доносились голоса, смех; кто-то из беженцев принес бузук и налаживал его. Яннакос и толстяк Димитрос сняли с костра ягненка и положили его на камни. Подбежали голодные саракинцы, окружили жареное мясо, начали бить в старые кастрюли и радостно прыгать… Подошел поп Фотис, перекрестился, благословил ягненка и начал его делить, как просвиру в церкви. Все со смехом расселись; заиграл бузук.

Вдруг Манольос вскочил на ноги и беспокойно осмотрелся.

— Михелис! — закричал он. — Эй, Михелис!

Но напрасно он кричал, никто не отзывался.

Отец Фотис, очень довольный, воздевал к небу руки и громко говорил. Панайотарос слышал почти все.

— Дети мои, — говорил он, — велик сегодняшний день, ибо то, что пророчил Христос о своих учениках, теперь сияет, как благословение, над нашими головами! Христос сказал: «Блаженны будете, когда возненавидят вас люди, когда вас отлучат от церкви, поругают вас, наклевещут на вас ради Христа! Радуйтесь в этот день, веселитесь; большую награду вы получите на небесах. То же самое, что творят с вами, творили и их предки с пророками!» Таковы, дети мои, были Христовы слова! И вот сегодня нас ругают, на нас клевещут, нас преследуют, мы страдаем ради Христа. А нашего товарища, Манольоса, поп отлучил от церкви. Слава тебе, господи, мы идем по правильному пути! Христос шествует впереди нас, и мы следуем за ним. Радуйтесь, веселитесь, дети мои, Христос воскрес!

Так сказал поп и, наполнив глиняную чашу водой, выпил ее залпом.

— Да это же не люди, это дикие звери! — зарычал Панайотарос. — Звонили в колокола, как на похоронах. Отлучили их от церкви, прогнали их из святого места — а они смеются и похваляются. Отчего же у них такое хорошее настроение? Дьявол у них в сердце или Христос? Будь я проклят, если хоть что-нибудь понимаю!

Он снова высунул голову, снова начал прислушиваться, но вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку. Он вскочил в ярости: над ним с улыбкой склонился Михелис.

— Ты что подглядываешь, Панайотарос? — спросил он дружелюбно. — Почему не пойдешь к нам, чтобы закусить немного? Пойдем со мной…