— Как тебе сказать, хозяин? Какой-то голос внутри…

— Молчи!

Манольос протянул уже руку, чтобы открыть дверь, но старик схватил его.

— Куда идешь? Стой!

Снова начал шагать взад и вперед по комнате, стукнул кулаком по столу, до боли закусил губу.

— Вы оба меня сегодня уморите, не выдержу я! Все кончено! Сын меня больше не боится; боится, говорит, только бога; а этот — слуга, дрянь, ничтожество, — душа у него, говорит…

Разъяренный, повернулся к Манольосу.

— Уходи, чтоб я тебя больше не видел! Если в этом месяце не состоится свадьба, останешься без работы у меня. Проваливай из моего дома! И найду я мужа получше, чем ты, для своей Леньо! Убирайся отсюда!

Манольос открыл дверь, бросился вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, бегло оглядел двор. Леньо еще не вернулась. Он схватил в углу свою палку, толкнул калитку и бегом стал подниматься в гору.

У колодца святого Василия, недалеко от села, он остановился передохнуть. Это был старый, прославленный колодец, окруженный высоким камышом; на мраморном отполированном барабане виднелись глубокие следы веревок, с помощью которых на протяжении веков опускали и поднимали ведра. После обеда приходили сюда девушки и черпали холодную воду, которая вытекала из-под горы и была, говорят, чудотворной, — лечила многие болезни — печень, почки. Каждый год, в день крещения, сюда являлся поп и святил воду. По преданию, еще святой Василий Кесарийский, нагруженный игрушками для детей всего мира, прежде чем начать свое путешествие накануне Нового года, приходил сюда и пил воду из этого колодца. Поэтому колодец и носил имя святого Василия. И вода в колодце слыла чудотворной.

Солнце, достигнув зенита, изливало на землю неподвижный водопад лучей. Свежая зелень всходов на полях тянулась к солнцу и, казалось, жадно насыщалась им. Каждый листочек оливковых деревьев был облит светом. Вдали, сквозь огненную прозрачную вуаль, темнела Саракина, зияли ее пещеры, а на вершине таяла и исчезала в мерцающем свете церковь пророка Ильи.

Манольос раскрутил веревку, зачерпнул воды, напился, окунул голову в ведро, чтобы освежиться; расстегнув ворот рубашки, вытер пот. Потом взглянул на Саракину — и перед его мысленным взором, озаренный пламенем, словно созданный из самого солнца, предстал отец Фотис. Манольос смотрел на суровую фигуру праведника, ни о чем не думая, ничего не спрашивая, и испытывал странное, необъяснимое блаженство.

И так он стоял долго и неподвижно, разглядывая аскетическое лицо, и, как молодой колос пшеницы, впитывал в себя это сияние. Здесь, застыв у мраморного колодца, он испытал огромную, ни с чем не сравнимую радость, словно почувствовал великое облегчение после долгих месяцев болезни. Нет, это была даже не радость, а что-то более глубокое, значительное и вечное, как распятие.

Когда он очнулся, солнце уже склонялось к западу.

— Я, наверно, спал, — пробормотал он, — уже вечереет…

Ему стало легче, он затянул пояс, поднял с земли свой посох и заторопился встретиться со своими любимыми друзьями в уединении — с овцами, баранами, овчарками, со своим юным, загорелым, кудрявым помощником, настоящим дикарем — Никольосом.

Он совсем было тронулся в путь, как вдруг приозерный камыш зашевелился, и оттуда послышался нежный, умоляющий и слегка насмешливый голос:

— Эй, Манольос, испугался и уходишь? Постой, я хочу с тобой поговорить.

Он повернулся. Вдова Катерина, с кувшином на плечах, выходила из камыша. Жадными глазами он посмотрел на ее ослепительную шею, на ее голые, словно налитые руки, на ее красные улыбающиеся губы.

— Чего тебе надо? — пробормотал он и опустил глаза.

— Зачем ты меня преследуешь, Манольос? — страстно и жалобно спросила вдова.

Поставив кувшин на край колодца, она вздохнула.

— Каждую ночь ты приходишь ко мне во сне, не даешь мне спать. Вот сегодня утром мне снилось, что ты держал в руках луну, резал ее на части, как яблоко, и кормил меня… Что тебе от меня надо, Манольос? Зачем ты преследуешь меня? Раз я тебя вижу во сне, значит, и ты обо мне думаешь.

Манольос стоял, опустив глаза; его опаляло горячее дыханье вдовы, в висках стучало. Он молчал.

— Покраснел ты, покраснел, Манольос, — радостно сказала вдова потеплевшим, немного охрипшим голосом. — Значит, и вправду ты обо мне думаешь, мой Манольос? И я о тебе думаю, и я… И когда я о тебе думаю, стыдно мне становится, как будто я голая и ты меня видишь… Как будто я голая, а ты мой брат и смотришь на меня.

— Я о тебе думаю, — ответил Манольос, все еще не поднимая глаз, — мне приятно думать о тебе. Всю страстную неделю ты не выходила у меня из головы. Уж извини меня!

Вдова присела на край колодца. Она чувствовала приятную, легкую усталость и не могла стоять на ногах. Теперь она тоже молчала. Нагнулась над колодцем, посмотрела на отражение своего лица в глубокой темно-зеленой воде. Перед ней, как молния, промелькнула вся ее жизнь: сирота, дочь попа из дальнего села, она познакомилась со своим мужем на празднике богоматери Миртиотийской. Был он намного старше ее, почти старик, но зажиточный хозяин, а она — бедная. Взял он ее, не взял, а скорее купил; обвенчался с ней и привел ее в Ликовриси; она хотела иметь детей, но он не мог дать их ей, а вскоре и умер. Тогда, ночами, лежа одна в своей постели, двадцатилетняя вдова часто не могла уснуть. И холостые парни в селе тоже часто не спали; вертелись около ее дверей, окон, двора, пели любовные песенки и вздыхали, как телята; она также вздыхала. Так она мучилась год, два, но однажды ночью, в субботний вечер, не смогла уже сдержаться. Вымылась, смазала лавровым маслом волосы, поглядела на свое тело и пожалела его; открыла дверь; один из парней, на свое счастье торчавший у ее дома, вошел к ней. Утром, прежде чем проснулись люди, он ушел. Вдова познала большую радость; поняла также она, что жизнь коротка и большой грех пропадать одной. В следующую ночь снова открыла дверь…

Она подняла свое лицо от темно-зеленой воды.

— Почему же тебе приятно, Манольос? — спросила она.

— Не знаю, Катерина, не спрашивай; правда, я тебя люблю, как будто ты моя сестра.

— Ты меня стыдишься?

— Не знаю, не спрашивай, я тебя люблю.

— Чего же ты от меня хочешь?

— Ничего я не хочу, ничего! — крикнул испуганный Манольос и хотел уйти.

— Не уходи, не уходи, Манольос! — Ее голос задрожал.

Манольос, не поворачивая головы, остановился. Снова она замолчала. И через некоторое время крикнула ему:

— Ты мне подчас кажешься архангелом, Манольос! Как архангел, хочешь забрать мою душу.

— Позволь мне уйти, — сказал Манольос. — Ничего я не хочу! Я лучше уйду.

— Ты торопишься, — сказала вдова настойчиво, и в ее голосе прозвучала насмешка. — Торопишься пойти на гору выпить молока, поесть мяса, подкрепиться. Ты скоро женишься, Манольос, — Леньо не шутит!

— Не женюсь! — крикнул Манольос, и ему стало страшно.

Первый раз он произнес это вслух.

— Не женюсь, никогда не женюсь, я хочу умереть.

И, как только он высказал все вдове, сразу же успокоился. Повернулся к ней лицом, посмотрел ей прямо в глаза, словно больше уже ее не боялся, словно с его плеч свалилась большая тяжесть.

— До свидания, — сказал он тихо. — Я ухожу!

Вдова посмотрела ему вслед, у нее перехватило дыханье.

— Ты не думай обо мне, Манольос, — крикнула она с отчаянием, — не приходи ко мне во сне, не мучай меня! Я пошла по плохому пути, оставь меня!

«Я тебя люблю, люблю, сестра моя, я не хочу, чтоб ты пропала!» — подумал Манольос, но не обернулся, ничего не ответил и пошел вверх по горной тропинке.

Солнце поднялось над Саракиной, порозовела церковь пророка Ильи, и на склонах гор начали трещать куропатки. Озарилась гора; то тут, то там среди скал стали видны одинокие, словно измученные рожковые деревья, дикие груши, колючие кустарники, каменные дубы, исковерканные ветром.