— Ну, а дальше, дорогой отче? — спросили четверо друзей затаив дыхание.

— Я кончил свой рассказ, — сказал поп.

— Что же было дальше? — спросил Манольос. — Когда ты пошел по божьей дороге?

— Душа человека — таинственный мир! Любовь вывела меня на божью дорогу, а страдания — да будут они благословенны! — вернули меня богу, Я поехал на Афон. Вначале уединение пошло мне на пользу — моя душа понемногу успокаивалась, но затем меня стали преследовать видения: мне мерещились еврейки, я слышал их радостный смех и плач; больше я не мог вынести, поклонился игумену, он благословил меня, и я ушел. Шел я долго, долго и наконец добрел до одной деревушки. Там внутренний голос приказал мне остановиться — и я остановился. Женился, принял сан священника. Мне захотелось познать страдания, чтобы забыться, и я их познал: напали болезни на мою семью, умерла моя жена, умерли дети, и снова я предстал перед господом богом одинокий и измученный. Потом пришли греки, а за ними турки… Остальное вы знаете. Слава тебе, господи!

Четыре друга поклонились и поцеловали руку мученика.

— Я устал, — прошептал отец Фотис и глубоко вздохнул, — устал… Я снова пережил всю свою жизнь. Сколько страдания, сколько печали, как горек земной мед! Боже мой, думаю я иной раз, каким мучением была бы наша жизнь, если б не существовало великой надежды — царства небесного!

Все молчали. Отец Фотис встал, посмотрел на восток и перекрестился. Начало светать.

Старик Патриархеас всю ночь просидел на кровати, ожидая, что вот-вот откроются ворота и через двор пройдет его сын… Ждал, прислушиваясь к шагам на улице, вставал, подходил к окну, но никого не было! Курил, бросал папиросу, но тут же снова закуривал и опять тяжело падал на кровать. Под утро он заснул и увидел во сне, как ястреб ринулся к нему во двор и схватил белого петуха, которого старик очень любил и держал для выведения новой породы. Ястреб вцепился в петуха когтями и поднялся с ним в небо, а петух запел, запел радостно, как будто приветствуя рассвет…

Патриархеас в ужасе вздрогнул, и мурашки пробежали у него по спине.

— Будь проклята эта птица! — пробормотал он и перекрестился.

Он похлопал в ладоши и позвал Леньо. Она пришла, еще сонная, полуодетая, непричесанная, смешно моргая глазами; и когда она шла, ее грудь прыгала, словно хотела выскочить из белой сорочки.

— Явился Михелис? Где он бродит целую ночь? Где он спал?

— Он еще не приходил, хозяин! Я заглядывала в его комнату, — никого нет, и кровать не смята.

Затем добавила с усмешкой:

— Вдова умерла, — бог знает где теперь ночуют юноши нашего села!

— Когда явится, передай ему, что он мне нужен… Не уходи! Что с тобой случилось вчера на празднике, куда ты исчезла с моих глаз?

Леньо покраснела, захихикала, но не ответила.

— Бесстыдница! Неужели не можешь потерпеть несколько дней? Мы же договорились: послезавтра, в воскресенье, будет твоя свадьба. Наконец спадет с моих плеч большая забота; ты, несчастная, успокоишься, а Никольос пускай запутывается… Ты слышишь, что я тебе говорю? Глаза у тебя затуманились, не скажешь ли мне, сумасшедшая, где бродят твои мысли?

Леньо ласково улыбнулась.

— В горах, — ответила она.

И правда, ее мысли были в горах, у большого каменного дуба… Она прибежала с Саракины раскрасневшаяся, вспотевшая от ходьбы. Никольос заблеял как баран, едва только увидел ее, молча, как дикарь, схватил ее за шею и повалил на землю… Подошел Дасос, вожак стада, понюхал ее, узнал, тоже заблеял, как и его хозяин, и остался стоять рядом с ними, облизываясь… Тут Леньо услышала сердитый голос старика хозяина и вздрогнула:

— Где твой разум, ненасытная? Я тебе говорю, а ты не слушаешь! Твои мысли еще в горах?

— К твоим услугам, хозяин, — ответила Леньо, мысленно возвращаясь с горы. — Ты меня извини, я не слыхала.

— Повторяю тебе, приготовь мне крепкий сладкий кофе. Голова кружится, я нездоров… А может быть, это от голода…

Леньо уже перешагнула порог и спускалась по ступенькам, постукивая каблуками.

Старик закрыл глаза и снова вспомнил сон… «Что должен обозначать ястреб? — пробормотал он. — Не понимаю! Пусть бог осенит своим благословением мой дом!»

Солнце уже поднялось высоко, в селе послышались голоса людей, блеянье овец, крики ослов. Люди и животные начинали работу и приветствовали новый день.

Леньо принесла крепкий сладкий кофе. Старик архонт уселся у окна и начал потягивать маленькими глотками чудесный напиток. Мысли его прояснялись; он пил и курил, не отрывая глаз от ворот. В задумчивости покручивал усы и вздыхал. Он вспыхнул как порох от слов попа Григориса, когда тот сказал, что пока Патриархеас лакомился поросенком, Манольос произносил бунтарские речи, проповедовал землякам, будто Христос велит каждому из селян отдать десятую часть своего урожая оборванцам на Саракине. И несколько дураков поверили этому. Вмешался этот негодяй поп Фотис, который строит из себя праведника, и разделил село на две части: на бездельников и хозяев. «И самое худшее: первым из тех, кто пошел с ними, был твой сын Михелис! Этот проклятый Манольос, эта тихая заводь, поднял теперь свое знамя, увлек за собой твоего сына, а козлобородый их всех учит! Да поможет тебе бог!»

— Да, но если я сам не побеспокоюсь о себе, — пробормотал старик Патриархеас, — бог и не пошевелится. Да как же ему усмотреть за всем миром? Здесь в Ликовриси я сам наведу порядок и в первую очередь оттаскаю за уши своего ненаглядного сына, а потом этого кривоногого теленка — Манольоса, эту очковую змею!

В эту минуту открылись ворота, и, оглядываясь по сторонам, вошел Михелис.

Патриархеас вскочил на ноги, высунулся из окна и крикнул:

— С добрым утром, молодец! Сделай одолжение, пройди наверх, чтоб мы тоже немножко посмотрели на тебя!

«Будь осторожен, Михелис, — подумал юноша, — это твой отец, не нужно ему грубить!»

— Иду, отец, — ответил он.

Он поднялся по каменной лестнице и поздоровался со стариком. Но тот даже не повернулся к нему; он изо всех сил старался разозлиться. До этой минуты он был страшно сердит на сына, но вот он увидел, как тот, крадучись, входит в дом, и на сердце у него потеплело: ведь и сам он точно так же возвращался в молодости от своих подружек в этот же дом — дом своего отца; точно так же переходил двор и поднимался по лестнице, прыгая через две ступеньки. «Таким и я был, — подумал он, — но я бродил по ночам потому, что гулял с чужими женами, а он потому, что разговаривал со своими друзьями о боге. Но ведь это тоже увлечение, молод он, все пройдет…» Так он размышлял, и в душе его происходила борьба. Он стоял спиной к сыну, пытаясь разозлиться. Но, видя, что злость не приходит, и сердясь из-за этого на самого себя, он резко повернулся и заорал на сына:

— Что это еще за новости я узнал? Постыдился бы! Неужели ты не считаешься со своим положением? Ты забываешь, чей ты сын и внук?

Старик с радостью почувствовал, что стоило ему только заговорить, как его сразу же охватил гнев. И он громко выкрикнул:

— Я запрещаю тебе впредь видеться с Манольосом!

Михелис медлил с ответом, снова и снова повторял про себя: «Это твой отец, потерпи; силен не тот, кто сердится, а тот, кто сдерживается. Будь сдержан!»

— Почему не отвечаешь? Где ты шлялся всю ночь? На Саракине, да? С козлобородым оборванцем и сумасшедшим Манольосом? С батраком? Вот так компания! До чего ты дошел, несчастный!

— Отец! — спокойно ответил сын. — Не оскорбляй людей, более достойных, чем мы…

Теперь старик архонт разозлился уже всерьез; он даже подпрыгнул.

— Что ты сказал? Да ты совсем рехнулся! Более достойных, чем мы? Оборванец поп и наш слуга?

— Этот оборванец поп, как ты его называешь, — святой. Все архонты Патриархеасы не достойны развязать шнурки на его сандальях.

Старик отшвырнул папиросу, кровь бросилась ему в голову.

— А если говорить о Манольосе, — продолжал Михелис спокойно и безжалостно, — то ты ведь прекрасно знаешь, что когда все вы, старосты, попы, учителя, дрожали, сжавшись в комок, в подвале и беспокоились только о своих шкурах, вместо того чтобы побеспокоиться о спасении села, что являлось вашим долгом, — Манольос, батрак, встал и сказал, чтобы спасти народ: «Я убил турчонка, казните меня!» Кто показал себя в критическую минуту истинным архонтом села? Истинным духовным вождем села? Твоя милость, архонт Патриархеас, или, может быть, его святость поп Григорис? Нет, нет и нет! Манольос!