— Готовы, — ответил старик Патриархеас и с трудом поднялся. — Не беспокойся, отче, тело мое страшится, но душа тверда. Я не опозорю нашего села!

Поп Григорис еще раз оглядел своих товарищей.

— У деда Ладаса развязался пояс, — сказал он, — с него штаны спадут. Яннакос, стяни-ка ему пояс потуже, чтобы он нас не осрамил.

Яннакос подошел, затянул пояс старику Ладасу, а тот во время этой операции стоял, подняв руки, и, как ребенок, разрешал за собой ухаживать.

— Вытри ему еще рот, Яннакос, у него слюни текут, — приказал поп Григорис. — Прощай, моя Марьори!

— Пошли, — сказал Хаджи-Николис, — мы главы села, все люди на нас смотрят. Во имя бога и Греции!

Перекрестившись, они перешагнули порог. Впереди шел поп, за ним трое старост, позади Яннакос и Костандис.

— Слушай, Костандис, почему ага позвал к себе и несчастного Панайотароса? Какое отношение он имеет к старостам?

— Его видели, говорят, вчера в полночь. Он вертелся около дома аги, был чертовски пьян и грозил…

— Но при чем здесь Юсуфчик? Он же гоняется не за ним, а за вдовой?

— Что тебе сказать, Яннакос? Ага взбесился, сам не знает, что делает. Его служанка Марфа твердит, будто ага хочет сесть верхом на лошадь, скакать по селу и убивать всех встречных! Спаси и помилуй нас, господи!

Двери домов приоткрывались, и люди смотрели на старост, медленно шествующих к дому аги. Все крестились, как будто проходила похоронная процессия.

— Пусть старостам теперь зачтется все то, что они съели, все то, что они сделали в жизни, — сказал один старик. — Они расплачиваются за все и искупают свои грехи.

Старосты шли не торопясь, как будто прощались со всеми. Время от времени поп Григорис поворачивал голову к дверям или к окнам.

— Не бойтесь, христиане, — говорил он. — Велик наш господь!

Несчастный Ладас почти повис на руке старика Патриархеаса.

— Архонт, — твердил он плаксиво, — иди со мной рядом, поддерживай меня.

Старик архонт нагнулся к нему.

— Ты боишься? — спросил он.

— Боюсь, — ответил Ладас умирающим голосом.

— Я тоже боюсь, — сказал архонт, — но делаю вид, что не боюсь, — таков мой долг.

Старый скряга покачал головой, но ничего не ответил.

Старосты теперь проходили мимо дворика вдовы. Катерина открыла калитку и хотела им сказать: «Не падайте духом, архонты! Не падайте духом!» — но не осмелилась.

Никто не посмотрел на нее; все даже ускорили шаг, как будто проходили по смрадному переулку, — еще немного — и заткнули бы носы.

Только Яннакос и Костандис приостановились.

— Добрый день, Катерина, — сказал Костандис. — Ты слышала глашатая? Уходи в дом!

— Ты Панайотароса видела? — тихо спросил Яннакос. — Ага и его позвал к себе.

— Давно я его не видела, сосед, — ответила вдова, — но, наверно, где-то здесь крутится, потому что только сейчас я слышала его голос, — он ругался с сеизом, который приходил за ним.

— Ну, уходи к себе, — повторил Костандис, — и запрись.

И они отправились дальше. На площади показался Михелис. Он подбежал к отцу.

— Михелис, — сказал старик, не останавливаясь, — до свиданья!

— Не расстраивайся, отец! — ответил сын и поцеловал ему руку.

Поп Григорис повернул голову.

— Михелис, — сказал он, — и вы, остальные, отправляйтесь домой! Мы сейчас входим в логово льва, но вместе с нами входит и бог. Не бойтесь!

Ворота дома аги были открыты настежь.

— С нами господь бог! — сказал поп, перекрестился и перешагнул порог. За ним последовали остальные старосты. Старик Ладас споткнулся, но его поддержал архонт Патриархеас.

Большой двор, вымощенный плитами, между которыми кое-где росла трава, был пуст. Слева, из маленькой двери конюшни, высунулась лошадиная морда; лохматая собака, лежавшая на навозной куче, подняла голову, тявкнула недовольно, но не встала, поленилась.

На пороге дома показался сеиз. Был он бледен, его правый глаз косил, нижняя челюсть дрожала; он не успел еще сегодня вычернить свои усы, и в них проглядывали седые жесткие волоски. Словно в большой праздник, был он одет в парадную форму, на его широком красном кушаке висела сабля.

Заметив их, он нахмурил брови.

— Снимайте обувь, гяуры, — заревел он. — Ага ждет вас.

Подошла горбатая старуха Марфа, помогла старостам снять туфли и поставила их в один ряд у порога.

— Смелее, мои архонты, — сказала она им вслед. — Смелее!

Поддерживая друг друга, они поднялись по узкой деревянной лестнице, вошли в комнату и остановились. Окна были плотно закрыты, и вначале они ничего не увидели, но почувствовали, что где-то в глубине прячется зверь, что зверь этот неотступно следит за ними, вот-вот прянет.

Старик Ладас прижался к архонту Патриархеасу и дрожал от страха.

Поп Григорис сделал шаг, потом другой, глазами отыскивая агу. В комнате пахло раки, дымом и нечистым человеческим дыханием.

Вдруг справа, из глубины комнаты, раздался страшный хриплый голос:

— Гяуры!

Все повернулись на звук голоса и увидели агу, закутанного, лежащего на огромной подушке. Он упирался ногами в стену, на поясе у него поблескивали большие серебряные пистолеты. Перед ним стояла высокая бутылка раки.

— Дорогой ага, — тихо сказал поп, — мы к твоим услугам.

— Гяуры! — снова заревел ага. — Сюда, сеиз!

Сеиз рванулся от дверей, где ожидал приказаний, и остановился около аги.

— Саблю наголо — и жди!

— Дорогой ага… — повторил поп.

Но ага не дал ему договорить.

— Гяуры! — крикнул он, — один из вас вонзил свои когти в мое сердце. Юсуфчика моего…

Но голос его прервался: слезы душили агу.

Он вытер глаза, наполнил стакан раки и выпил его залпом. Потом тяжело вздохнул, грохнул стаканом об стену, разбив его вдребезги.

— Кто же убил моего мальчика? — гаркнул ага. — Здесь только гяуры живут, значит, гяур его и убил! Не ты ли, пьяница Панайотарос?

Из дальнего угла послышался глухой рев. Все повернули головы и в полумраке увидели Панайотароса, привязанного к кольцу в стене. Наверно, ему разбили голову, — учитель, который стоял сзади других, увидел кровь, стекавшую с головы и шеи Панайотароса.

Ага снова повернулся к старостам.

— Я вас запру в темнице, — заревел он, — и каждое утро буду по одному вешать на платане! Пока не найдете убийцу! Я повешу сперва вас, главарей, потом всех остальных мужчин, а под конец повешу и женщин — уничтожу все село! Пока вы не найдете убийцу! Ты слышишь, козлобородый? Какой вред вам сделал мой Юсуфчик? Хоть когда-нибудь он тронул кого? Хоть когда-нибудь он сказал вам плохое слово? Сидел он на балконе, жевал мастику и пел. Гяуры, разве он причинил кому-нибудь из вас зло? Почему вы отняли его у меня?

— Дорогой ага, — начал опять поп Григорис, — клянусь всемогущим…

— Замолчи! Я выдерну по волоску твою бороду! Тебя я не повешу, бык, а посажу на кол! Что же плохого сделал вам мой Юсуфчик?

И он снова заплакал.

— Дорогой ага, — сказал старик Патриархеас, устыдившись, что священник один принимает на себя всю бурю, — дорогой ага, я всегда, и ты это знаешь, был верным…

— Замолчи, свинья! — заорал ага. — Тебя, старый осел, не выдержит веревка, так я возьму заржавевший нож и буду колоть тебя целую неделю, чтоб успокоить зуд в руках! Знаю я, гяур, что не ты его убил! Меня приводит в бешенство одна мысль: вы живы, а мой Юсуфчик лежит вон там, в соседней комнате, мертвый… Я встану и подпалю село с четырех сторон, чтоб сжечь всех вас, будьте вы прокляты!

Разъяренный ага вскочил на ноги.

— Кто там прячется за тобой, Патриархеас? Пусть покажется!

— Это я, ага, — пробормотал старик Ладас, у которого сразу подогнулись колени.

— А! А! — заревел ага, — я устрою царские похороны моему Юсуфчику! Из Стамбула я привезу имамов, чтобы пели ему псалмы, в Измире закажу факелы и благоухающий гроб из кипарисового дерева… А для этого мне нужны деньги, много денег… Я открою твои сундуки, скряга, и заберу у тебя все лиры!.. Для кого, думаешь, столько лет ты их копил? Для моего Юсуфчика!