* * * Со второй половины XIX столетия стремление к фактографии становится определяющей чертой русской прозы. Появление беллетризованных биографий, дискуссии вокруг натуральной школы, расцвет физиологического очерка, мемуарных и автобиографических жанров[678], а также цепь мелких скандалов, которые были связаны с изображением реальных лиц в художественных произведениях[679] и завершились в 1864 году большой полемикой вокруг прототипического романа Н. С. Лескова «Некуда», названного рецензентом «плохо подслушанными сплетнями, перенесенными в литературу»[680], — все это стало прологом новой волны документализма 70-х годов. В эту позднейшую эпоху весь круг идей «реального письма» в России так или иначе оказывается связанным с французскими натуралистами. Новые теории и терминология, как правило, ассоциирующиеся с именем главы школы — Эмилем Золя, применялись в том числе для описания знакомых литературных явлений, с которыми в той или иной мере уже сталкивался отечественный читатель. Поэтому реакция русской критики на эти веяния была отнюдь не однозначной. Часть ее признавала скандальную новизну идей «золаизма», а часть придерживалась иного мнения и считала, что все, о чем говорят французы, было бы новостью 20 лет назад, отсчитывая приблизительно от эпохи 50-х годов, поры расцвета очерка и фельетона в русской прозе[681]. Тем не менее интерес к новым французским писателям был достаточно велик. Появилось большое количество пересказов и переводов художественных текстов, журнальных статей и корреспонденций, популяризирующих новые идеи, а также специальные работы на эту тему[682]. Вариации невыделенных и неточных цитат из современных провозвестников натурализма, которыми пестрит критика того времени, в особенности из статей Золя о литературе, публикуемых в «Вестнике Европы» и частично изданных затем отдельным сборником под одноименным с журнальной рубрикой названием «Парижские письма», свидетельствовали о том, что они пользовались определенным вниманием и являлись основными источниками описаний поэтики «новой школы». Программная статья Золя «Экспериментальный роман» была буквально разнесена на крылатые выражения, авторство которых быстро выпало из памяти критиков и читателей. Хорошо известно, что в своих работах о литературе Золя использовал целый ряд тезисов из трудов знаменитого французского физиолога К. Бернара, в частности из его монографии «Экспериментальная медицина» (отсюда и название «экспериментальный роман»). На этот источник не раз ссылался и сам автор: «…я намерен по всем пунктам держаться Клода Бернара. Чаще всего мне будет достаточно заменить слово „экспериментатор“ или „медик“ словом — „романист“, чтобы придать своей мысли ясность и силу научной истины»[683]. «Теория Золя, — писал Виктор Бибиков, — совпала с теорией искусства людей шестидесятых годов по вопросу о подчинении поэзии науке»[684]. Это было лишним свидетельством того, что в литературе продолжал утверждаться реалист-ученый, провозгласивший смерть «человека метафизического»[685] и противопоставивший «точно наблюденные человеческие документы прежней идеализации высоких чувств»[686]. Таким образом, выражение «человеческий документ» появилось в контексте идей «экспериментального» романа, завоевав неожиданную популярность и связавшись у большинства современников с именем Золя. Метафора писателя как «собирателя человеческих документов» стояла в общем ряду с образами «аналитиков» и «признающих авторитет фактов» «ученых»[687]. В предисловии ко второму изданию романа «Тереза Ракен», ставшем одним из важных манифестов «натурализма», Золя писал:
В настоящий момент мы собираем и классифицируем документы, особенно в романе. <…> Надо предоставить науке формулировать законы, а мы, романисты и критики, только пишем протоколы. Итак, заключаю: в наши дни и романист, и критик — оба отправляются от определенной среды и человеческих документов, взятых прямо из жизни и пользуются одними и теми же методами. <…> Отсюда ясно, что романист-натуралист является отличным критиком. Ему нужно только применить к изучению писателя орудие наблюдения и анализа, которым он пользовался, когда изучал своих героев, списанных с натуры[688]. Жаргон натурализма ввел в культурный обиход времени ряд слов и выражений, которые прежде всего являлись характеристиками нового стиля. Впоследствии, вместе с модой на «достоверность», «фактографию», некоторые из них будут вновь возвращаться в литературу. К числу таких спутников документализма принадлежат позднее стершиеся и превратившиеся в штампы метафоры «сырой материал» и «протокол» действительности[689]. Они были актуализированы поэтикой натурализма и для нас важно, что во второй половине XIX столетия вошли в комплекс представлений о «человеческом документе». В эпоху натурализма, насыщенную естественно-научными подтекстами, метафора «протокол» зачастую приобретала «полицейско-медицинские» коннотации и служила отсылкой к соответствующим формам документа. Писательство сравнивалось с «анатомированием», а сам писатель с «судебным приставом»[690] и «анатомом»[691], которые были вооружены приличествующими случаю аксессуарами — «скальпелями» и «ланцетами»[692]. «„Сырой материал“, — писал один из русских критиков, — это безобразная куча мяса, в которой роется настоящий анатом или судебный следователь, составляющий протокол на месте убийства. Если бы только в точности наблюдения и в правде судебно-медицинского протокола состояла задача реальной школы, то великих художников надо было бы искать не в литературе и не в искусстве, а в препаровочных и в полицейских участках»[693]. В литературно-художественной практике «новая школа» нашла самое разное выражение. Хорошо известно, например, что психические и физические расстройства в романах «натурализма» изображались с максимальной достоверностью. Об этом свидетельствовал и итальянский психиатр Ц. Ломброзо, который утверждал, что романы Достоевского и Золя развивают близкие ему идеи и что, благодаря правдивому изображению болезни в произведениях последнего, он мог ставить точные клинические диагнозы его литературным персонажам[694]. Именно апеллируя к такой «научной» правдивости, Ломброзо называет романы Золя «современной историей, опирающейся на живые документы точно так же, как настоящие историки дают ее на основании мертвых документов»[695]. О «фотографичности» и «документальности» стиля натуралистов упоминалось почти в каждом отзыве на их произведения. В отчете о постановке одной из драм Золя в Париже рецензент констатировал: «Знаменитая прачечная, кабак, кузница, мансарда Жервезы — переданы декораторами с фотографической верностью. <…> Игра отличалась таким же реализмом <…>»[696]. В том же контексте рассматривалось и жизнетворческое поведение самого Золя, с ведома которого во французской, а затем и в русской печати публикуются отрывки из «психо-физиологических» интервью писателя известным психиатрам, пытающимся открыть закон «гениальности». Эти «медицинские» заметки были восприняты читателями как «человеческие документы»: «Золя, который всю жизнь гонялся за „документами“, сам сделался предметом документа!»[697]. Характерно и то, что одно из своих интервью Золя назвал «исповедью», придавая тем самым специфическое значение этому слову: «Оканчивая свою исповедь, — писал он, — скажу, что я близорук и ношу очки № 9»[698]. Можно добавить, что и «предсмертные» слова Золя («Э, полно, пустяки… плохое пищеварение!»), якобы сказанные жене, пожаловавшейся на дурное самочувствие, и сама его смерть («от мелкой и случайной причины») были восприняты в том же ключе: «Разве это трагедия? Нет, это — эпизод из натурального романа, это, в полном смысле — человеческий документ»[699]. вернуться Описание эпохи 30–40-х годов XIX века и роли в ней интимно-бытового текста можно найти, в частности, в упомянутой монографии Л. Я. Гинзбург: «Реализм снял или затушевал границу между организованным повествованием и „человеческим документом“, тем самым выразив еще одну закономерность вечного взаимодействия искусства и действительности. Сблизились две модели личности: условно говоря, натуральная (документальная) и искусственная, то есть свободно созидаемая художником» (Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л., 1971. С. 31). вернуться «Копирование» реальных людей составило основу «новой» беллетристики 40-х годов, где широко использовались в качестве действующих лиц «грязные и нечесаные оригиналы, какими „романисты“ решились заселить Россию с конца в конец, копируя своих благонравных приятелей» (Б.п. [Рец.] Михайла Чернявский. Мать и дочь: Роман. М., 1842 // Библиотека для чтения. Литературная летопись. 1842. № 54. С. 37). Наиболее показательным в этом отношении является творчество И. Панаева, по замечанию критика, создавшего целый род «литературы сплетен и скандалов», «которой издавна интересовалась провинция» (Непризнанный поэт [Вейнберг П. И.]. Литература скандалов (Сочинения И. Панаева. СПб., 1860) // Отечественные записки. 1860. Т. CXXXII. № 10. Отд. II. С. 29–37; см. также: Б.п. Два слова о литературных воспоминаниях И. И. Панаева // Отечественные записки. 1861. Т. 135. № 3–4. С. 45). Расшифровку прототипов ряда произведений Панаева см., например, в кн.: Ямпольский И. Поэты и прозаики. Л., 1986. Отметим, что наряду с фельетонным прототипизмом в это время появляются и такие произведения, как «Большой свет» В. А. Соллогуба, созданные на документальной основе и отсылающие к «европейской» традиции романа с ключом, близкого к «светской повести». вернуться Зайцев Варфоломей. Перлы и адаманты русской журналистики: о романе Н. С. Лескова «Некуда» // Русское слово. 1864. № 6. С.48. вернуться Рассуждения о вторичности теорий Золя регулярно появлялись в русской критике: «Утверждая, например, что беллетристика должна обратиться в свод подлинных документов и протоколов, могущих служить материалом для культурной истории данной эпохи и данной страны, он наивно убежден, будто намечает этим одну из тех великих задач, над разрешением которых трудится в настоящее время только он один. <…> Он не знает, что подобным набором материала у нас занималось немало почтенных беллетристов более двадцати лет <…>» (Басардин В. Новейший «Нана-турализм» (По поводу последнего романа Э. Золя) // Дело. 1880. № 3. С. 52–53. 2-я паг.). В том же духе двумя годами ранее высказывался и другой критик этого журнала: «Начни „Вестник Европы“ издаваться в половине 50-х годов и сформулируй Золя свою эстетическую теорию лет 20 тому назад, можно было подумать, что произведения гг. Слепцовых, Успенских, Горбуновых и т. п. написаны исключительно под ее влиянием и по ее рецепту» (Никитин П. Салонное художество // Дело. 1878. № 2. С. 355). вернуться См., например, переводную монографию А. Давида-Соважо «Реализм и натурализм в литературе и искусстве» (М., 1891), книги С. Темлинского (В. А. Грингмута) «Золаизм: критический этюд» (М., 1881, 1-е изд. — 1880), П. Бурже «Очерки современной психологии. Этюды о выдающихся писателях нашего времени» (СПб., 1888), брошюру М. В. Барро «Эмиль Золя» (СПб., 1895) и др. вернуться Золя Э. Экспериментальный роман // Вестник Европы. 1879. Кн. 9. Сентябрь. С. 406. Ср., например, близкий к тексту источника пересказ в одной из рецензий: «Его (Золя. — Н.Я.) новый метод найден, нужно только буквально взять то, что Клод Бернар сказал в своем знаменитом „Введении к изучению опытной медицины“. Весь труд — заменить слово „медик“ словом „романист“. Таким образом произойдет параллелизм между работой ученого и романом писателя. Романисты — это судебные следователи людей и их страстей. Когда таким образом сделают точный анализ, качественный и количественный, над людскими страстями, тогда будет полная победа над гипотезами ученых и философов. Словом, есть химия, физика, опытная медицина; явится и опытный роман» (Задуновский А. О современном реализме во Франции // Колосья. 1889. № 12. Декабрь. С. 96–97). Слегка измененную цитату из статьи Золя встречаем и в одном из самых первых исследований натурализма: «Единственный труд <…> заменить слово „доктор“ словом „романист“» (Давид-Соважо А. Реализм и натурализм в литературе и в искусстве. М., 1891. С. 171). вернуться Бибиков В. Эмиль Золя (Этюды). Киев, 1891. С. 9. Научная терминология, используемая Золя, у русского читателя тоже ассоциировалась с традицией натуральной школы: «…его „Парижские письма“ <…> первоначально были встречены также восторженно. Происходило это потому, что понятия „натурализм“, „экспериментальный роман“, сопровождаемые к тому же постоянными ссылками на „научность“, „физиологию“, „биологию“, „медицину“ и т. п., на русской почве 70-х годов неправильно ассоциировались вначале с радикальной общественно-политической программой, а также с теми революционно-демократическими традициями левого крыла русской „натуральной школы“, теоретиками которой являлись Белинский и Чернышевский и из недр которой вышли Герцен, Некрасов и Щедрин. Но по мере того, как полнее и точнее выяснялась сущность проповедуемых Золя теорий, он стал терять свою популярность и подвергаться ожесточенным нападкам» (Макашин С. Литературные взаимоотношения России и Франции XVIII–XIX // Литературное наследство. М., 1937. Т. 29/30. С. LXI). На эту тему см. также: Клеман М. Начальный успех Золя в России // Клеман М. Эмиль Золя. Сборник статей. Л., 1934. С. 189–266. вернуться Ср.: «Метафизический человек умер, вся наша почва изменяется вместе с физиологическим человеком» (Золя Э. Экспериментальный роман (Парижские письма) // Вестник Европы. 1879. Кн. 9. Сентябрь. С. 437). вернуться Венгерова З. Литературные характеристики. СПб., 1905. Кн. 2. С. 67. вернуться «Мы, — декларировал Золя, — аналитики, анатомы, собиратели человеческих документов, ученые, признающие исключительно авторитет фактов» (Z.Z. [К. К. Арсеньев]. Современный роман // Вестник Европы. 1880. Кн. 1. Январь. С. 288–289). О месте «науки» в развитии русского натурального очерка см., в частности, в монографии А. Г. Цейтлина «Становление реализма в русской литературе» (М., 1965). вернуться Литературные манифесты французских реалистов. М., 1935. С. 117. Ср.: «Мы подготовляем пути, мы добываем факты путем наблюдения, человеческие документы, которые могут стать весьма полезными» (Золя Э. Парижские письма. Экспериментальный роман // Вестник Европы. 1879. Кн. 9. С. 436). вернуться Ср.: «Статью „Чувство реального“ (1878) Золя посвящает разговору о точности наблюдений, списыванию с натуры, которое должно превратить произведение искусства в „протокол“. Термин „протокол“ возник у Золя в качестве противоположения явлению, названному выдумыванием приключений, имеющих целью развлечение, мелодраматические эффекты ради них самих. „Протокол“ Золя понимает как глубокий анализ жизненных фактов с целью обнаружения внутренней логики истории, психологии и физиологии, т. е. поэзии самой жизни. <…>. Золя воюет с произволом пристрастного вмешательства „романиста-идеалиста“ в сюжет произведения, который тот подчиняет диктату своей воли. <…> Писатель-натуралист должен оставаться „регистратором фактов“, создателем „подлинных человеческих документов“» (Иезуитова Л. А. О «натуралистическом» романе в русской литературе конца XIX — начала XX в. (П. Д. Боборыкин, Д. Н. Мамин-Сибиряк, А. В. Амфитеатров) // Проблемы поэтики русского реализма XIX века. Л., 1984. С. 232). вернуться Метафоры «судебный пристав» и «следователь», часто встречающиеся в негативных отзывах на произведения писателей-натуралистов в русской критике, восходят к программным статьям Золя: «Приведу еще следующее сравнение Клода Бернара, которое меня очень поразило: „экспериментатор есть судебный следователь природы“. Мы, романисты, мы — судебные следователи людей и их страстей» (Золя Э. Парижские письма. Экспериментальный роман // Вестник Европы. 1879. Кн. 9. С. 411). вернуться Метафора писателя как анатома также принадлежит к числу расхожих образов, зачастую используемых русскими рецензентами в отрицательном значении. Своей популярностью она тоже обязана мэтру французского натурализма: «Автор не моралист, — писал Золя, — но анатом, который довольствуется тем, что сообщает о том, что он нашел в человеческом трупе» (Золя Э. Парижские письма. Флобер и его сочинения // Вестник Европы. 1875. Кн. 11. Ноябрь. С. 404). Образ писателя-анатома имел свою историю во французской литературе и, по всей вероятности, восходил к школе «неистовой словесности» и скандальным манифестам Жюля Жанена (см., в частности: Виноградов В. В. Становление реализма в русской литературе. М., 1929; Реизов Б. Г. Французский роман XIX века. М., 1977; Богданов К. А. Смерть как она есть: литератор над трупом и русский реализм XIX века // Wiener Slawistischer Almanach. 2003. Bd. 49. S. 265–308 и др.). Его широко использовали натуралисты. В русской традиции эта метафора зачастую применялась для описания социального анализа, характерного прежде всего для очерка натуральной школы: «Писатель, изображающий общественный быт, рисовался в эту пору „анатомом“ и „физиологом“ общества» (Цейтлин А. Г. Становление реализма в русской литературе. М., 1965. С.102). вернуться Ср. образ писателя-натуралиста у Давида-Соважо: «Реалист, занимающийся поучением, засучивает рукава своего черного редингтона до локтя и погружает свои руки в человеческое мясо. <…> У него нет изящной записной книжки светского человека, его орудие — скальпель. Он <…> смотрит как пытливый ученый. Он быть может носит монокль, — но это узурпация: его атрибут — лупа» (Давид-Соважо А. Реализм и натурализм в литературе и искусстве. М., 1891. С. 178). вернуться Г.Б. [Благосветов Г. Е.] Критика без критической мерки // Дело. 1878. № 2. С. 332–333. Образ препаровочной, как и целый ряд других клинико-медицинских сравнений, часто использовался и в художественной литературе, и в критике для изображения «творческой лаборатории» писателя-натуралиста. Ср. высказывание рецензента романа Э. Золя «Радость жизни»: «…успехом же он обязан, кроме имени автора, небывалою еще натуралистичностью некоторых описаний, которым место совсем не в изящной литературе, а в клинических беседах акушерского отделения» (М. [Ремезов М. Н.] Беллетристика // Русская мысль. 1884. Кн. X. С. 32. 3-я паг.). Еще одной распространенной метафорой «достоверной» литературы стала метафора «стенографирования». Она широко применялась уже в работах И. Тэна: «…если бы было справедливо, что точное подражание — конечная цель искусства, то знаете ли вы, где следует искать лучшей трагедии, лучшей комедии, лучшей драмы? — В стенографических листках уголовных процессов. И в самом деле, стенография записывает малейшее произнесенное слово» (Тэн Г. О. Лекции о искусстве. СПб., 1866. С. 19). Характерный набор «натуралистических» метафор использовался достаточно широко в том числе в описаниях задач самой художественной критики, которые, с точки зрения теоретиков натурализма, совпадают с задачами литературы и истории: «…аналитическая критика <…> это не эстетическая или догматическая диссертация, а следствие или дознание (enquête)» (Князь Александр Иванович Урусов. Статьи его. Письма его. Воспоминания о нем. 1843–1900. М., 1907. Т. 1. С. 265). вернуться Б.п. Психиатр о романах Золя и Достоевского // Новости и биржевая газета. 1890. 10 (22) января. С. 1–2; Ломброзо Ц. Человек-зверь и уголовная антропология // Волжский вестник. 1892. 4 июля. № 165. С. 2–3. Ср.: «Таким психиатром в нашей литературе мог бы быть Достоевский. В нем были все задатки талантливого психиатра <…>» (Цебрикова М. Двойственное творчество (Братья Карамазовы. Роман Ф. Достоевского) // Слово. 1881. Февраль. С. 12. 3-я паг.). О связи творчества Ф. Сологуба с «золаистской» традицией и о достоверном изображении психиатрических расстройств в его произведениях см.: Павлова М. М. Преодолевающий золаизм, или русское отражение французского символизма (ранняя проза Ф. Сологуба в свете «экспериментального метода») // Русская литература. 2002. № 1. С. 211–220. вернуться Ломброзо Ц. Человек-зверь и уголовная антропология // Волжский вестник. 1892. 4 июля. № 165. С. 2–3. вернуться В. Ч. [Чуйко В. В.] Литературная хроника. Реалистическая школа в Европе и в России // Новости. 1879. 19 января. № 17. С. 1–2. вернуться Полтавский М. Литературные заметки. Золя как «документ» // Биржевые ведомости. 1896. 14 (26) декабря. № 345. С. 2. В указанной статье приводились отрывки (медицинские бюллетени) из готовящейся книги французского доктора Тулуза о Золя: «В настоящее время Золя совершенно здоров. Выше среднего роста, крепкого сложения, мускулистый, с некоторой наклонностью к тучности, он производит впечатление человека безусловно нормального.<…> Он ложится спать ровно в час, встает в восемь. Этого времени оказывается мало, и Золя пробуждается обыкновенно усталым, вялым. <…> Он завтракает в 9 часов, причем завтрак состоит почти из одного лишь мучного; в час легкий завтрак без вина; в 5 часов чай с печеньем, в половине восьмого легкий обед и в 10 часов вечера несколько чашек чаю <…>» и т. п. Э. Золя, судя по его личным свидетельствам, сочувствовал обнародованию подобных документов: «Самое раннее письмо Э. Золя к Е. П. Семенову помечено 27 ноября 1896 г. — в нем французский писатель во вполне официальном, хотя несколько патетическом тоне поощряет своего корреспондента к переводу книги д-ра Тулуза „Enquête médico-psychologique. Emile Zola“ (Париж, 1896)» (Из переписки Э. Золя с русскими корреспондентами (Литературное наследство. 1937. Т. 31/32. Русская культура и Франция. Кн. II. С. 955). вернуться Б.п. Психологическая исповедь Эмиля Золя // Новости дня. 1892. 13 декабря. № 3406. С. 3. вернуться Глумов. «Человеческие документы» // Новости дня. 1902. 25 сентября. С. 3. |
