Представление о ключевой роли Жуковского в создании арзамасского ритуала было окончательно канонизировано в мемуарах Ф. Ф. Вигеля — во второй половине 1840-х годов. Противопоставляя диктатора Уварова, стремившегося встать во главе литературной «дружины» и повелевать ею, и наивного, «незлобивого» Жуковского, Вигель отмечает тщетные усилия первого и блестящие успехи второго:
Изобретательный гений Жуковского по части юмористической вмиг пробудился: одним взглядом увидел он длинный ряд веселых вечеров, нескончаемую нить умных и пристойных проказ. От узаконений, новому обществу им предлагаемых, все помирали со смеху; единогласно избран он секретарем его.
(1, 76)
Эта точка зрения подкрепляется признанием самого Жуковского, сделанным в те же годы в письме к И. фон Мюллеру:
…Буффонада явилась причиной рождения Арзамаса, и с этого момента буффонство определило его характер. Мы объединились, чтобы хохотать во все горло, как сумасшедшие; и я, избранный секретарем общества, сделал немалый вклад, чтобы достигнуть этой главной цели, т. е. смеха; я заполнял протоколы галиматьей, к которой внезапно обнаружил колоссальное влечение. До тех пор пока мы оставались только буффонами, наше общество оставалось деятельным и полным жизни; как только было принято решение стать серьезными, оно умерло внезапной смертью…
(1, 134)
Нужно, однако, принимать во внимание, какая концепция «Арзамаса» была создана Жуковским во второй половине 1820-х годов и стала в дальнейшем определяющей: мы имеем в виду оправдательную «Записку о Н. И. Тургеневе». В этом документе, стремясь опровергнуть выдвинутые против Н. Тургенева обвинения в антиправительственной, заговорщической деятельности, Жуковский охарактеризовал «Арзамас» как «литературную шутку», плодами трудов которой становилась лишь «совершенная галиматья». Гарантией исключительной благонадежности общества, бывшего, по его мнению, не более чем невинной забавой, Жуковский полагал собственное в нем участие и «немалый вклад». Конечно, ни в 1827-м, ни в 1846 году было уже не до установления незначительных (учитывая десяти- и тем более тридцатилетнюю историческую дистанцию) подробностей.
Что же касается письма Дашкова и ретроспективного свидетельства Вигеля, оба они отражают ту «центростремительную» по отношению к Жуковскому тенденцию, на основе которой и был образован «Арзамас»[192]. Инициаторы и организаторы общества — созвавший первое его заседание Уваров и разработавшие его ритуал Блудов и Дашков — были заинтересованы в участии в нем Жуковского много больше, чем он сам. Насколько можно судить по письмам Жуковского и составленным им протоколам заседаний, он стал «входить во вкус» в выполнении своих обязанностей протоколиста постепенно, по прошествии месяца или полутора от «возобновления» «Арзамаса». Ему, вероятно, понадобилось некоторое время, чтобы понять, что составление речей и протоколов может стать хорошим лекарством или способом отвлечься в тяжелый для него период — напомним, что острые, мучительные отношения с Машей Протасовой и ее семьей усугубились в ноябре 1815 года сообщением о ее грядущей помолвке с доктором Мойером. Еще раз вернемся к цитированному выше письму к Вяземскому от 23 ноября 1815 года:
О себе скажу, что я здоров и занимаюсь совершенными пустяками. Важное ничто не лезет в голову, и на то есть причины. Зато протоколы Арзамаса, которые перо пишет не спрашиваясь с головою, весьма богаты всякого рода галиматьею. Я недаром обожатель твоего гения. <…> A propos о душе — черт знает, что делается с моею душою; она расщепилась как ветошка; все как будто из нее выдохлось. <…> Петербургский климат, несмотря на радости Арзамасские, не здоров для меня: огонь Весты бледнеет…
(1, 304)
Постепенно осваивая несложную науку составления шуточных протоколов, Жуковский (а за ним и прочие арзамасцы) начинает эксплуатировать амплуа самодовольного, гордящегося плодами своих трудов секретаря (не была ли эта фигура пародией на работу бывшего государственного секретаря Шишкова?) — реализуется это амплуа прежде всего в высоких оценках самим протоколистом и его товарищами описаний предшествующих заседаний. Практически сразу же эти оценки приобретают характер своего рода ритуала и становятся едва ли не самым частым мотивом во всем корпусе протоколов:
«весьма замысловатый протокол» (29.10.1815 — 1, 276), «протокол прошедшего заседания — краткий, но отличающийся тем необыкновенным остроумием, которым одарила меня благосклонная судьба» (11.11.1815 — 1, 290), «прочтен был протокол прошедшего заседания, очень умный, по обыкновению» (18.11.1815), «прочтен был протокол прошедшего заседания, и члены заметили весьма справедливо, что я час от часу становлюсь совершеннее» (25.11.1815 — 1, 305), «прочтен превосходный протокол» (16.12.1815), «прочитан был <…> как водится, протокол прошлого заседания, и члены, как водится, рукоплескали и похваливали» (24.12.1815), «превосходный протокол, доказывающий, что я неистощим в остроумных излияниях всякой всячины и замысловатых выдумках» (15.03.1816 — 1, 344).
Только на фоне множества позитивных оценок могут появиться негативные или нейтральные:
«очень дурной протокол» (24.02.1816 — 1, 326), «весьма краткий и сим единственно превосходный протокол» (13.08.1817 — 1, 429).
Включившись в это игровое возвеличивание Жуковского, Блудов — в отсутствие на арзамасских заседаниях «бессменного секретаря» — принимает на себя роль неудачливого, неискусного протоколиста, не выдерживающего никакого сравнения со своим славным предшественником, хотя на самом деле (позволим себе здесь личную оценку) написанные Блудовым протоколы отличаются завидным изяществом и остроумием:
Она
(Кассандра. — М.М.)
при начале собрания прочла два протокола не превосходные по слогу, но занимательные по содержанию (11.11. 1816 — 1, 372);
В сем протоколе, который подобен всем прежним, бедный Кассандра безмерно силится не вылезть из кожи, как говорит пословица, а напротив, залезть в кожу своего предтечи Светланы. И (признается ли его самолюбие) он всем напоминал Светлану лишь тем, что не был похож на нее и что своими тщетными покушениями он только искушал терпение друзей своих (24.02.1817 — 1,387).
Характерно, что вне стен «Арзамаса» Жуковский всеми средствами стремился дезавуировать это амплуа остроумного протоколиста, чьим главным оружием и развлечением является шутка. В ноябре 1818 года он строго выговаривал Вяземскому:
Я не должен быть для тебя буффоном; оставим это для Арзамаса; в другие же минуты воображай меня без протоколов. Некоторого рода шутки на мой счет — хотя они и шутки — должны быть для тебя невозможны. <…> В этой непринужденности часто бывает много оскорбительного; иногда позволяешь себе говорить с некоторою беспечною легкостию при всех то, что надобно только сказать наедине: можно ли назвать это откровенностию? <…> В нашем Арзамасе, где мы решились, однако, позволять себе все под эгидою Галиматьи, было много неприличного…
(2, 350)
ПРОТИВНИКИ САТИРИЧЕСКИХ ФОРМ:
К. Н. БАТЮШКОВ И А. И. ТУРГЕНЕВ
Еще менее настроен был посвящать себя «галиматье» Батюшков. Узнав о своем заочном принятии в общество, в письме к Жуковскому он заранее отрекся от любых форм полемической деятельности:
Теперь узнаю, что у вас есть общество, и я пожалован в Ахиллесы. Горжусь названием, но Ахилл пребудет бездействен на чермних и черных кораблях: в печали бо погиб и дух его, и крепость.
(2, 357–358)
