Ю.Н. [Тынянов] говорил как-то со мной о необходимости социологии литературы (он ведь не боится слов), но только могут ее написать не те, кто ее пишут. <…> Надо собраться с силами и задуматься над азами еще не проторенной дороги[945].
Эта запись следует за фрагментом, озаглавленным «Литературная социология», в котором автор и И. Тронский обсуждают перспективы социологии литературы на фоне исканий Шкловского, Эйхенбаума и Тынянова:
На днях разговор с Иос. М. Тронским, который как-то окончательно утвердил мои мысли последнего времени: нужна литературная социология. Два года тому назад Шкловский объявил публично: «Разве я возражаю против социологического метода? Ничуть. Но пусть это будет хорошо».
Нужно, чтобы это создавалось на специфических основаниях, которые могут быть привнесены специалистами — историками литературы с учетом социальной специфичности писательского быта. Условия профессионального литературного быта могут перестроить исходную социальную данность писателя. В свою очередь эта первоначальная закваска может вступать с ними во взаимодействие. <…>
Борис Михайлович (Эйхенбаум) затеял книгу о писательском быте. Это как раз то, что он сейчас может и должен сделать.
Да, разумеется «имманентность литературной эволюции» дала трещину, и разумеется, много точек, в которых «формалисты» могли бы дружески пересечься с социологами литературы[946].
В эти же годы Эйхенбаум, опубликовавший почти одновременно с Тыняновым в том же журнале статью «Литература и литературный быт» («На литературном посту» 1927, 9), ведет два семинара, посвященные проблемам литературного поведения, и пишет «Мой временник». Одним из результатов исследований в рамках семинара стала книга М. Аронсона и С. Рейсера «Литературные кружки и салоны»[947]. Под редакцией Шкловского в Москве готовится книга об А. Смирдине «Словесность и коммерция». В 1928 году, к столетию Л. Толстого, важному событию для пропаганды и идеологии, «Новый ЛЕФ» публикует «формально-социологическое исследование» Шкловского, посвященное искажениям и функциям исторических фактов в «Войне и мире». Брик резюмирует эту работу следующим образом:
Какая культурная значимость этой работы? Она заключается в том, что если ты хочешь читать войну и мир двенадцатого года, то читай документы, а не читай «Войну и мир» Толстого; а если хочешь получить эмоциональную зарядку от Наташи Ростовой, то читай «Войну и мир»[948].
В контексте борьбы лефовцев с романтизацией революции накануне 10-летия Октября[949] критика художественных версий истории, по мнению формалистов, должна была бы прозвучать злободневно, но противопоставить идеологизации недавнего прошлого эстетизацию факта было политически неадекватной позицией. Возможно, более действенным, чем документальное свидетельство о революции и последующих годах, мог бы стать альтернативный вымысел истории, альтернативная мифологизация.
Молодые исследователи принимают не столько новые идеи учителей, сколько направление исследований. Участники «Бумтреста» критикуют концепцию «литературного быта», в результате чего семинар закрывается[950]. В. Гофман делает доклад, ставящий под сомнение применимость основанного на футуристической эстетике формального метода к ряду литературных явлений — в частности, к творчеству Рылеева[951]. Говоривший в этой связи о поиске «нового объекта науки» Гуковский спустя три года резко отзывается о «Словесности и коммерции» и социологических исследованиях Шкловского как о профанации исторической работы[952]. Возможно, младоформалисты видят в сближении формализма и социологии компромисс или непоследовательность, эти упреки учителям присутствуют на страницах «Записных книжек» или в переписке Гинзбург и Бухштаба. К обоим методам и их соединению они относятся в разной степени критично, особенно к вульгарному марксизму. Как следует из архивных разысканий К. Кумпан, в 1927 году Гуковский на обязательном для аспирантов и молодых ученых «марксистском семинаре» ГИИ И выступил с докладом «К вопросу о взаимоотношении литературы и культуры», ставящим под сомнение необходимость привлечения экономики и политики в изучение литературы. Его критиковали многие из присутствовавших: в частности, аспирант И. Соллертинский и руководитель семинара Я. Назаренко[953]. В 1928 году Гинзбург пишет:
В настоящее время неправильно разделять наших историков литературы на тех, которые пользуются социологическими методами, и тех, которые ими не пользуются. Нас следует разделять на тех, чьи социологические методы немедленно вознаграждаются (местами, деньгами, хвалами), и тех, чьи социологические методы не вознаграждаются. Моя амбиция между прочим в том, чтобы принадлежать ко второй разновидности[954].
В одной из своих первых статей, посвященной философской лирике Веневитинова (1929), Гинзбург внимательна к ситуации вмешательства в литературу общественно-политических «рядов»:
Для меня существенно содержание как понятие историческое, как категория, создаваемая в известные моменты читательским сознанием <…>.
В этом именно историческом смысле можно говорить о «формальных» периодах, когда насквозь пролитературенная тема живет и изменяется по каким-то имманентным законам, и о периодах идеологических, когда тема диктуется внеположными рядами и по законам этих рядов обсуждается и оценивается[955].
В бурной полемике за единственно верное марксистское литературоведение, участники которой имели разную квалификацию, занимали разное институциональное положение и по-разному относились к опыту революции, место социологии формалистов и младоформалистов было определено как маргинальное относительно нескольких соперников марксистской социологии. В первую очередь в число оппонентов входили книга Л. Шюккинга «Социология литературного вкуса», «Новый ЛЕФ» и социологическая поэтика Б. Арватова, которых с легкой руки напостовца Л. Шемшелевича (автора в том числе полемической рецензии на монографию Арватова) окрестили советизмом «формсоцство», формально-социологический метод («На литературном посту», № 4–5, 1929: 108–114). Ближайшие «соседи» формалистов по «неортодоксальной» социологии — Н. Берковский, Г. Винокур и в гораздо меньшей степени В. Жирмунский, занимавшийся более традиционными историко-литературными исследованиями. Дискуссия ведется на общей территории, и, несмотря на ожесточенные споры, многие авторы печатаются в, казалось бы, враждующих друг с другом изданиях. Так, государственная ангажированность «На литературном посту» не помешала опубликовать рекламную аннотацию на «Старую записную книжку» Вяземского в редакции Гинзбург («На литературном посту», 1929, № 13)[956].
Гинзбург и Гуковский (дружившие и даже некоторое время бывшие соседями) в большей степени, чем другие младоформалисты, ищут иное применение социальному анализу в исследованиях. Несмотря на очевидную разницу их научных интересов и темпераментов, оба крайне внимательны к современности. В 1930-х годах Гуковский состоялся именно как социолог литературы, но в его классических работах о литературе и общественной мысли XVIII века нет ничего общего с вульгарным марксизмом и редки пересечения с социологическими поисками учителей[957]. Для Гинзбург социологическая проблематика — не только начало исследований, но и первые писательские опыты. В отрывке «Литературная социология» она разбирает рассуждения Вяземского, автора «Старой записной книжки», которой были посвящены ее ранние филологические разыскания. Кроме того, этот текст послужил образцом для ее собственных записей[958]. Социология литературы для Гинзбург исторична, биографична и автобиографична, это возможность говорить о личном опыте, историческом поведении и литературном изображении. В 1930 году она пишет:
