Поездка в Рим была приближением к эпицентру христианской эсхатологии: «Анна Андреевна с ужасом рассказала, что была в Риме в том месте, где первых христиан выталкивали к диким зверям…»[918] Ощущение соприсутствия с последней битвой нарастает: «В Риме есть что-то даже кощунственное. Это словно состязание людей с Богом. Очень страшно! (Или Бога с Сатаной-Денницей)» (с. 582). Особенно «подозрительным» казалось Ахматовой обилие обрывов. В последующей записи о киевской поездке прямо накануне Первой мировой войны эта подозрительность объясняется: «Необычаен был Михайловский монастырь XI в. Одно из древнейших зданий в России. Поставленный над обрывом, пот[ому] что каждый обрыв — обиталище дьявола, а храм св. Михаила Архангела, предводителя небесной рати, должен бороться с сатаной (Ad periculum mans). Все это я узнала много позже…» (с. 671); «Михайловский] монастырь — ad periculum mans, т. е. оплот борьбы с Диаволом…» (с. 669).
Это анахронистическое или панхронистическое восприятие Рима всплыло в курьезном недоразумении с сотрудниками КГБ. Как вспоминал Исайя Берлин: «По возвращении, как она мне рассказала, к ней пришли агенты советской тайной полиции, которые принялись ее расспрашивать о римских впечатлениях: сталкивалась ли она с антисоветскими взглядами у писателей, встречалась ли она с русскими эмигрантами? Она ответила, что Рим — это для нее город, где язычество до сих пор ведет войну с христианством. „Что за война? — был задан ей вопрос. — Шла речь о США?“».
При всей курьезности этого диалога несовпадающих культурных языков, он заставляет нас вспомнить о постоянных в ахматовских записях подспудных взаимопроекциях политической реальности 1960-х годов и весьма отдаленных эпох. Вторые, как правило, выводятся в текст, первые, как правило, остаются в умолчаниях, но незримо присутствуют, ибо Ахматовой памятно было то, что когда-то «вычитал» В. К. Шилейко: «Данте презирал людей, не интересующихся политикой»[919].
Заметим, что, когда мы говорим об отражении чего бы то ни было у этого поэта — мы всегда подразумеваем баланс названного и непроизнесенного. История присутствует в ее поэзии не только прямо восславленными или прямо проклятыми ею историческими вехами — начала Первой и Второй мировых войн (и советско-финской войны), советская победа 1945 года, февраль и октябрь 1917-го, годы смерти Блока, Гумилева, Есенина, Маяковского, ежовщина, ягодовщина и т. д., — но и спрятана иногда в складках текста, причем читателю оставлен ключ в виде посвящения, эпиграфа или даты. Вот один из примеров. Стихотворение, являющее собой некий сон после чтения «Фауста»:
И очертанья Фауста вдали
Как города, где много черных башен,
И колоколен с гулкими часами,
И полночей, наполненных грозою,
И старичков с негетевской судьбою,
Шарманщиков, менял и букинистов,
Кто вызвал черта, кто с ним вел торговлю
И обманул его, а нам в наследство
Оставил эту сделку…
И выли трубы, зазывая смерть,
Пред смертию смычки благоговели,
Когда какой-то странный инструмент
Предупредил, и женский голос сразу
Ответствовал, и я тогда проснулась.
Эта как бы вневременная стилизация на самом деле является комментарием к текущему историческому событию. Стихотворение датировано — 8 августа 1945 года — день известия о Хиросиме. Дата выступает как скрытое заглавие. Связь стихотворения о сделке с чертом с американской бомбардировкой явствует из ахматовского высказывания: «Жаль, что Гете не знал о существовании атомной бомбы: он бы ее вставил в „Фауста“. Там есть место для этого…»[920]
К поэтике умолчания, восходящей к эстетическому кодексу акмеизма, применительно к советской эпохе прибавляется еще и речевое поведение человека в эпоху сыска. Кстати, любопытное свидетельство мы встречаем на страницах тех же записных книжек, которые иногда использовались как подвернувшийся листок для записки собеседнику: запись в одном из блокнотов «Ничего не говорите. Старуха слушает» (с. 742) — предупредительный сигнал больничному посетителю. Аналогом речевым недомолвкам являются «недописи» в блокнотах. Например, отрывистая помета «Буря в мире» (с. 405). По положению в блокноте легко вычисляется, что она относится ко дню после убийства Дж. Ф. Кеннеди[921], а минимальность текста сообщения психологически объясняется тем, что информация о буре в мире поступала из зарубежного радио. Или: запись 18 октября 1964 года о вечере в соседнем подъезде писательского дома на ул. Ленина: «Сейчас от Браунов — там женевские Андреевы. <…> Ни слова о событиях» (с. 493). О снятии Н. С. Хрущева хозяин дома не говорил, поскольку были иностранные гости. Но и автор записи прямо события не называет. Заметим, что вообще записные книжки у Ахматовой, в том числе даже просто телефонные реестры, появились, когда они вообще стали для нее возможны, — с 1958–1959 годов. По некоторому совпадению, а скорее по ощущению известного изменения политической атмосферы, в это время госбезопасность, по свидетельству ген. Калугина, принимает решение о закрытии персонального дела Ахматовой. Но все же инерция осторожности живет еще в записях 60-х. Она опять-таки накладывается на сквозной принцип ахматовской поэтики еще со времен «Вечера» — затушевывание события, ставшего толчком для переживания или размышления.
Вот запись больничных жалоб — «Сегодня три месяца, как я в больнице. Теперь могу решительно записать следующее: существует закон, по которому каждая больница от долговременного в ней пребывания медленно, но верно превращается в тюрьму. А через 6 дней объявят карантин для довершения сходства. Появятся „передачи“ в наволочках, запертая (как в сумасшедшем доме) на ключ входная дверь, маски на лицах врачей, сестер и нянь, и лютая скука. Помните у П[ушки]на:
Иль от скуки околею
Где-нибудь в карантине…
Выздоравливающих перестанут выпускать гулять. Голуби, кот[орых] строго-настрого запрещено кормить, будут по-тюремному гулить за окнами» (с. 709). Полный смысловой объем этого дневникового наброска вырисуется, если учесть, что это написано в первый день суда над Синявским-Терцем и Даниэлем-Аржаком, о которых Ахматова как автор «Реквиема», противозаконно напечатанного за границей, в эти дни говорила: «Пусть потеснятся — мое место с ними».
Другой пример неназванного событийного толчка — записи марта 1964 года о Клюеве:
«Вероятно, в 1912 г. Н. Клюев появился на нашем горизонте.
Уехав, он прислал мне четыре стихотворения… четвертое помню наизусть:
— правишь гордым невидимым градом ― ―…
Это, конечно, не мне, и не тогда написано. Но я уверена, что у него была мысль сделать из меня небесную градоправительницу, как он сделал Блока нареченным Руси. 26 марта 1964. Москва».
(с. 429). Позднее — «Клюев — ловец человеков» (с. 566).
Причиной для появления записи была, по-видимому, сокрытая аналогия: Клюев и другой ловец человеков — Распутин, с которым Клюев себя самоотождествлял[922]. Незадолго до того, 1 марта 1964 года в газете «Неделя» появилась публикация «Голос из потонувшего мира» с материалами о Распутине. Публикация была подвергнута критике идеологических инстанций, эта кабинетная критика получила резонанс в издательских кругах, и тут же была запрещена подборка стихов Ахматовой в газете «Литературная Россия», при этом было сказано, что вот сначала Распутин, а теперь и Ахматова[923]. От этого двойничества и соседства Ахматова отрекается, но указывает, не называя этого прямо, другую возможную поэтическую пару для зловещего соблазнителя.
