1967, Лиссабон Евгений Евтушенко. Ростов-на-Дону: Феникс, 1996. Людей неинтересных в мире нет… Людей неинтересных в мире нет. Их судьбы — как истории планет. У каждой все особое, свое, и нет планет, похожих на нее. А если кто-то незаметно жил и с этой незаметностью дружил, он интересен был среди людей самой неинтересностью своей. У каждого — свой тайный личный мир. Есть в мире этом самый лучший миг. Есть в мире этом самый страшный час, но это все неведомо для нас. И если умирает человек, с ним умирает первый его снег, и первый поцелуй, и первый бой… Все это забирает он с собой. Да, остаются книги и мосты, машины и художников холсты, да, многому остаться суждено, но что-то ведь уходит все равно! Таков закон безжалостной игры. Не люди умирают, а миры. Людей мы помним, грешных и земных. А что мы знали, в сущности, о них? Что знаем мы про братьев, про друзей, что знаем о единственной своей? И про отца родного своего мы, зная все, не знаем ничего. Уходят люди… Их не возвратить. Их тайные миры не возродить. И каждый раз мне хочется опять от этой невозвратности кричать. 1961 Евгений Евтушенко. Стихотворения. Серия «Самые мои стихи». Москва: Слово, 1999. Маша Вдоль моря быстро девочка проходит, бледнея, розовея и дичась. В ней все восходит… Что с ней происходит? В ней возникает женщина сейчас. Она у моря тапочки снимает, вступает, словно в музыку, в него, и все она на свете понимает, хотя не понимает ничего. Рассудок трезвый, безрассудства масса, взгляд из-под чуткой челки через всех и снова вниз… Все это вместе Маша — серьезный большеглазый человек. И у меня пересыхает нёбо, когда, забыв про чей-то взрослый суд, мальчишеские тоненькие ноги ее ко мне беспомощно несут. Я надеваю трубчатую маску. Плывет и Маша где-то надо мной. Я сквозь стекло ищу глазами Машу среди цветов и крабов, как хмельной. И вижу я в зеленой толще светлой над бурою подводною грядой — колышутся, как беленькие стебли, мальчишеские ноги под водой. И я плыву, плыву в подводных чащах, плыву я, воду ластами кроя, и я несчастлив от того, что счастлив, и снова счастлив, что несчастлив я. Что мне сказать? Пусть не боится мама — тебе не причиню я, Маша, зла. Мне от тебя немного надо, Маша, и очень много — чтобы ты была. В раздумиях о вечности и смерти, охваченный надеждой и тоской, гляжу сквозь твое тоненькое сердце, как сквозь прозрачный камушек морской. 1958 Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995. Меняю славу на бесславье… Меняю славу на бесславье, ну, а в президиуме стул на место теплое в канаве, где хорошенько бы заснул. Уж я бы выложил всю душу, всю мою смертную тоску вам, лопухи, в седые уши, пока бы ерзал на боку. И я проснулся бы, небритый, средь вас, букашки-мураши, ах, до чего ж незнаменитый — ну хоть «Цыганочку» пляши. Вдали бы кто-то рвался к власти, держался кто-нибудь за власть, и мне-то что до той напасти,— мне из канавы не упасть. И там в обнимку с псом лишайным в такой приятельской пыли я все лежал бы и лежал бы на высшем уровне — земли. И рядом плыли бы негрешно босые девичьи ступни, возы роняли бы небрежно травинки бледные свои. …Швырнет курильщик со скамейки в канаву смятый коробок, и мне углами губ с наклейки печально улыбнется Блок. 1966 Евгений Евтушенко. Ростов-на-Дону: Феникс, 1996. Много слов говорил умудренных… Много слов говорил умудренных, много гладил тебя по плечу, а ты плакала, словно ребенок, что тебя полюбить не хочу. И рванулась ты к ливню и к ветру, как остаться тебя ни просил. Черный зонт то тянул тебя кверху, то, захлопавши, вбок относил. И как будто оно опустело, погруженное в забытье, это детское тонкое тело, это хрупкое тело твое. И кричали вокруг водостоки, словно криком кричал белый свет: «Мы жестоки, жестоки, жестоки, и за это пощады нам нет». Все жестоко — и крыши, и стены, и над городом неспроста телевизорные антенны, как распятия без Христа… |
