После этого случая ноги его не было больше в кино. К тому же он не переносил шумных, многолюдных улиц. Выходил из дома очень редко — не чаще, чем раз в неделю, и так планировал свои дела, чтобы все успеть. Но бывало, он бросал все и возвращался быстрей домой. Необходимость втискиваться с четырьмя-пятью такими же, как он, людьми в тесную жестяную коробку, которая, подобно улитке, ползет в уличном чаде, наполненном звуками клаксонов, руганью, криками, — все это подавляло господина Техрани, доводило до безумия. Особенно по вечерам. Он старался выходить, если уж это было необходимо, или утром, или после обеда. Но иногда «после обеда» затягивалось до вечера, и тогда он вдруг оказывался как бы пойманным в ловушку. Он любым способом как можно скорей добирался домой, сразу же хватался за стакан, бросался к холодильнику, наливал водки, выпивал и только тогда облегченно переводил дух.

Как-то он сказал своим друзьям: «Мы стали похожи на спящих отроков[93], которые вылезли из пещеры, увидели, что мир изменился, и отказались от него. Наш мир изменился. Лично я не в состоянии выносить его. Отказываюсь от всех его прелестей».

Господин Техрани заперся у себя дома. С первого взгляда ничего нельзя было понять. Он жил примерно так же, как и другие, внешне вполне спокойно. Он ел, пил, читал, слушал музыку, спал. Приходившие друзья в шутку восклицали: «Ты вроде бы пришел в себя, хорошо выглядишь, округлился!» Он отвечал: «Что поделаешь, мы теперь не работаем, не бегаем, не дергается, у нас нет других забот, кроме как поесть и поспать. А матушка за все перенесенные нами страдания денно и нощно готовит всякие вкусные вещи и втискивает их нам в рот, да еще при этом жалостливо приговаривает: „Да стану я жертвой моего сыночка!“ — как будто я по крайней мере год голодал!»

Но это все была внешняя сторона. Господин Техрани замечал, что день ото дня он становится все уязвимее, болезненней, дряхлеет и устает. Он чувствовал, что внутри у него что-то не так, что обманчивая внешняя оболочка должна вот-вот лопнуть и рассыпаться.

Делая вид, что его ничто не волнует, он на самом деле терзался — постоянно думал, как ему быть, когда его гроши иссякнут (а это должно было произойти весьма скоро).

Конечно, он знал, что не умрет с голоду. В крайнем случае можно навестить какого-нибудь старого друга и занять у него денег. Но с его обостренным, особенно в последнее время, самолюбием легче было умереть с голоду.

Он стал молчаливым, хмурым, не выходил из своей комнаты. Читал, но тоже неохотно. Хватал то одну книгу, то другую, но все отбрасывал. Когда приближалось время обеда, наливал стакан водки. Мать исподлобья глядела на него, но молчала. Однажды, когда она произнесла: «Не пей так много, ты погубишь себя!», он, перебив ее, закричал: «Мать, прошу тебя, не учи меня, я уже не ребенок!» И бедная женщина после этого случая не решалась что-либо ему говорить. Они молча обедали, потом он молча уходил в свою комнату. Он мучился еще больше, понимая, что мать связывала все его беды с потерей любимой девушки. Возможно, отчасти это так и было. Но главное заключалось не в девушке. Он мучился оттого, что потерял надежду и веру в людей.

Однажды, в состоянии сильного опьянения, когда, как он выражался, у него «лопнули тормоза», он признался другу:

— Впервые в жизни мне приходят мысли о самоубийстве. Я устал от всех этих низостей, двурушничества, расчета Мне хочется бросить в водку кусочек терьяка, выпить и… Знаешь, почему я этого не делаю? Боюсь, что, если я покончу с собой, все, даже близкие друзья, подумают, что это из-за девушки. В разделе «Происшествия» напишут: «Поражение в любви стало причиной самоубийства известного переводчика». Не сомневаюсь, что будут нести такую чушь. Только это и удерживает меня.

— Не ожидал этого от тебя, — ответил друг. — Ты же никогда не был слабым. И ты доказал это. Три года…

— Ну, прежде всего одно не исключает другого. К тому же, это не признак слабости. Человек может иметь врагов, и он знает, чего от них ждать, но предательство, низость, расчетливость близких людей — это слишком. Про других не знаю, но я лично не могу этого выносить. Это подавляет, унижает, это убивает меня.

Что еще сильно нервировало господина Техрани, так это вечный страх матери, что с ним может что-нибудь случиться. Она неустанно следила за каждым его шагом. Едва он собирался выйти из дома, она тотчас спрашивала, куда, когда вернется… Если он немного запаздывал, жаловалась: «Сынок, дорогой! Ты вынул из меня душу!» Господин Техрани пытался отшутиться: «Ну почему ты думаешь, что со мной что-нибудь обязательно случится? Не волнуйся, если и случится, ты первая узнаешь». Но мать эти его слова не успокаивали, совсем напротив — слезы накатывались ей на глаза, она умоляла: «О, не говори так! Да не приведи господь такого дня!» Все это доводило господина Техрани до бешенства, он даже иногда грубил ей, правда, потом горько сожалел об этом.

Он вспоминал, что именно мать, только для того, чтобы увидеть его и поговорить с ним несколько минут, в течение целых трех лет дважды в неделю ждала по четыре часа, испытывая физические и душевные муки (для пожилой женщины простоять четыре часа на ногах — не шутка). Ведь за все три года она ни разу не пропустила свидания. Единственным исключением был день, который совпал с годовщиной смерти ее старшей сестры: мать собиралась пойти на кладбище, но предварительно обговорила это с сыном.

Господин Техрани называл себя высокомерным эгоистом. Он заставлял себя быть ласковым с матерью. Но это давалось ему нелегко. Любая мелочь его раздражала, и он срывался. Да, прав был Ромен Роллан: когда человеку не на ком сорвать злость, он вымещает ее на матери — она всегда рядом и не ответит.

И чтобы мать не была всегда рядом, чтобы не мучить ни ее, ни себя, чтобы остаться в одиночестве, он попросил мать переехать к дочери — его сестре. Мать с ужасом воскликнула:

— Но тогда ты останешься совсем один!

Господин Техрани, стараясь держать себя в руках, ответил:

— Мать! Пойми, я не ребенок, мне уже тридцать с лишним. Мне хочется немного побыть одному. Когда ты здесь, тебя навещают родственники, они утомляют меня. Я очень тебя прошу.

Она с материнской покорностью выслушала его и переехала. Но звонила по меньшей мере три раза в день, находя для этого любые, чаще всего поистине детские, предлоги. Господин Техрани понимал, что мать боится, как бы с ним снова «чего-нибудь не случилось». А вдруг он заболеет, или, например, свалится пьяным с лестницы, или у него будет инфаркт — и он умрет! Матери часто приходили в голову подобные мысли. Ее телефонные звонки тоже раздражали его, но все-таки это еще можно было терпеть.

Друзья тоже звонили иногда. Посредником господина Техрани в общении с внешним миром был в основном телефон. К счастью, дом его был расположен в отдаленном квартале города. Господин Техрани выходил только или за покупками, или, если был в хорошем настроении, прогуляться. Тогда он выбирал тихие улочки, бесцельно час-другой шагал по ним и думал, думал, думал…

Однажды позвонил один не слишком близкий приятель:

— Хочешь поработать, только дома?

— Что может быть лучше?

— Так вот. Одна промышленная фирма нуждается в переводчике для переписки с иностранными фирмами. Начальник — мой знакомый, неплохой человек. По тем самым соображениям, о которых ты и без меня знаешь, он сказал: «Было бы целесообразно, чтобы он не появлялся здесь». Тебе надо будет переводить их письма на английский, а письма их корреспондентов — на персидский. Курьер будет раза два в неделю приносить и забирать корреспонденцию. Ну как? Согласен?

— Конечно, как можно быть несогласным?

Хотя появление этой работы было как нельзя более кстати — половник уже скреб по дну кастрюли, — оно более удивило, чем обрадовало господина Техрани. Он никогда ни о чем не просил этого человека. И то, что тот помнил о господине Техрани, было особенно замечательно. Он подумал, что действительно людей узнаешь не по словам, а по делам.