— Летите ночью. У писаря выпишите сухой паек, дополнительные диски и патроны. Гранаты есть?

— Так точно!

— Располагайтесь здесь, — полковник махнул рукой в сторону тенистого, заросшего садика за домом.

Полковник был пожилой, но стройный, с гладко зачесанными назад волосами. Сразу видно, — военная косточка. Когда он ушел, Мишка резюмировал:

— Ясно — понятно. Порохом уже запахло.

— Забубнил, — сердито заметил Ишакин. — Когда порохом запахнет, у тебя глаза на лоб полезут.

Каждый, собираясь в дорогу, знал, что ждет его впереди. Но знал по рассказам других, если не считать Андреева, который еще в сорок первом немного хватил лесной жизни. Поэтому до последнего момента казалось, будто это не настоящее, а всего лишь учение. А когда полковник заговорил о дополнительных дисках и гранатах, на ребят пахнуло той жизнью, что шла по ту сторону фронта. Этот полковник был самым реальным посредником между ними и той загадочной жизнью.

Потом полковник появился перед группой еще раз, чтобы самолично выдать каждому удостоверение, напечатанное на прямоугольном кусочке белого полотна, и посоветовал спрятать на всякий случай подальше.

В напутствие сказал несколько слов бархатным баритоном:

— Не хочу вас пугать, но обязан предупредить, что обстановка там сложная. В конце весны фашисты предприняли попытку очистить леса от партизан. Попытка кончилась крахом, но партизаны понесли тяжелые потери. Выбыло из строя много подрывников. Те, что остались, прямо скажу, профессора своего дела, но их мало. Так что вас там очень ждут. Явитесь к подполковнику Горшкову и получите конкретное задание. Счастливого пути!

Полковник подал каждому руку на прощание и сопровождаемый адъютантом зашагал к штабу.

В спешных сборах незаметно пролетел день. И вдруг наступило затишье. Уехал Курнышев, ушел подтянутый полковник. Получены диски и сухой паек.

Пятеро расположились возле дерева под густой и длинной вечерней тенью.

Васенев вспоминал разговор с капитаном. Есть над чем поразмыслить. Значит, он, лейтенант Васенев, необъективный, несправедливый человек, к тому же еще и подозрительный. По отношению к Афанасьеву поступил, как это выразился капитан? Пакостно? Ничего себе припечатал словечко. Никогда Васенев не считал себя таким. А Афанасьев... Вообще-то он неясный, туманный. Тихоня, тихоня, а иной раз так полоснет взглядом — хоть стой, хоть падай. У такого на уме может быть всякое. На днях, когда Афанасьев вдруг скис, стал более скрытным, в глаза другим не смотрел, а прятал их, Васенев сказал сам себе: «Все. Этот что-то задумал. Жди «ЧП». Так оно и получилось. Казалось бы железная логика. А на самом деле никакая не железная, обыкновенная подозрительность.

И стыдно и обидно. Никакой девушки у Васенева не было. Друзья-курсанты получали письма от девушек, показывали фотографии, делились с Васеневым секретами. А у него за душой ничего — пусто. Капитану соврал: есть любимая. Сгоряча не было стыдно; а сейчас хоть беги обратно в роту и извиняйся перед капитаном.

А тут еще и отношения с Андреевым запутаны. Что он корчит из себя всезнайку, хочет меня подменить, авторитет мой уронить в глазах бойцов. Иногда лишь подумаешь, что надо сделать это или что-то другое, а он, оказывается, уже сделал. Откуда такая резвость? Зачем она? Хочет показать — вот, мол, я сержант, но не хуже командира взвода разбираюсь в делах. Надо его осадить, поставить на место, а капитан поддерживает. Для него Андреев — человек справедливый и бывалый, я же пороха не нюхал. Разве это от меня зависело? Не нюхал, так понюхаю. Капитан приказал ладить с сержантом. Ладно, я постараюсь, а если он не захочет?

А нас ведь только пятеро, хотя там, конечно, партизан много. Но то народ чужой, неизвестный. Подумаешь серьезно об этом, сердце сжимается в тревоге. Скорее бы смеркалось, что ли!

...Григорий лежал на спине, подложив под голову руки, и рассматривал голубой кусочек неба. Голубизна мягкая, ласковая — взвиться бы туда! Нежданно с покоряющей силой нахлынули воспоминания.

...Был когда-то рядом Петро Игонин. Тогда они уже осиротели — и Семена Тюрина потеряли, и капитана Анжерова похоронили. Осиротели, но почувствовали силу, поверили в себя. Много говорили тогда с Петром — о жизни, о войне, о себе. И Петро просил Григория, в случае чего, написать матери. Григорий дал слово, что исполнит просьбу друга. И он исполнил. Когда вышли из окружения, а военная судьба развела их в разные стороны, Андреев написал матери Игонина в Вольск, и она откликнулась сразу, забросала вопросами о сыне. Но что мог ответить ей Григорий? Он сам потерял следы Петра. Он мог рассказать ей только о скитаниях в Беловежской пуще. Да, тогда пришлось им трудно. Отряд шел к своим наугад. Все дороги кишели немцами, своих нигде не было.

Два года утекло с тех пор. Тяжелейших два года. Фашисты хвастались, что видят Москву из бинокля. Им дали тогда по зубам, отогнали от Москвы. Но страшно подумать — немцы еще в самом центре России. Их сапоги топчут мостовые исконно русских городов — Орла и Смоленска, Брянска и Белгорода.

Андреев собрался в партизанский лес. Он пережил сорок первый год и ничего не боялся.

Вот труднее будет с лейтенантом. Что, если он будет и в лесу держаться особняком? Не посоветуется, не поделится сомнениями, что если останется чужим? Как с ним идти на опасное дело? А ведь придется.

Рядом с Андреевым дремал Ишакин. Тот про себя перебирал, что у него находится в вещевом мешке, в «сидоре», как презрительно звали мешок солдаты. Сухари. Пшенный концентрат. Мясная тушенка. Тушенки маловато, лучше бы концентратов поменьше, а тушенки побольше. Говорят, на той стороне плохо с продуктами. На сколько же мне хватит, если чуточку экономить? Так... Одну пачку концентрата... Сухарь...

Мысли Ишакина окончательно запутались, мозг окутала приятная дрема. Можно и соснуть часок, пока солнце не нырнуло за горизонт. Ночью, по всему видно, спать не придется.

Мишка Качанов лежал на животе, подперев подбородок на кулаки, и сам себе улыбался. Мысленно перебирал разговор с Раисой. Зря помешал ему сержант, надо бы ее взять с собой, было бы веселее.

Мишка представил, как запунцовела Раиса, когда он стал сманивать ее в тыл врага. Застенчиво улыбаясь, голову потупила, на щечках играли милые ямочки. Девчоночка она ничего, лишь глаза выпуклые.

Нынешней зимой приключился с нею конфуз. Когда начались учебные прыжки с парашютом, Раиса уговорила командира роты позволить прыгнуть и ей. Курнышев не возражал. Раиса с радостью пристегнула парашют, влезла в самолет, считая до последнего момента, что прыгать — дело пустяковое, не страшное, наоборот, приятное.

В кабине с инструктором их было пятеро. Прыгали по очереди. Раиса к люку подошла последней. Глянула в пустоту, и сердце подступило к горлу. Испуганно отпрянула назад. Инструктор подбодрил:

— Ничего! Ну, пошли!

Раиса глянула в открытую дверь, и снова ее напугала звенящая упругая пустота. Самолет миновал место, над которым надо было прыгать, и развертывался на повторный круг. Но и на этот раз Раиса не могла преодолеть страх. Летчик грозил ей кулаком, инструктор тихо, но зло ругался, а девушка глупо улыбалась и плакала. Пошли на третий круг. Инструктор, выждав, когда Раиса боязливо выглянула в люк, слегка толкнул ее, и девушка кубарем вывалилась из самолета, отчаянно взвизгнув. Инструктор знал, что парашют надежный, автоматический, с санинструктором ничего плохого произойти не могло. Самолету садиться с непрыгнувшим парашютистом считалось неприличным.

Раиса потеряла сознание. Упала в глубокий снег, как в перину. Сверху ее прикрыл парашют — было безветренно. Так и нашли ее, привели в чувство нашатырем.

О таком конфузе узнал батальон. Раисе не давали проходу. Ей советовали подать рапорт с просьбой о переводе в другую часть. Но она отказалась. И единственным человеком, который не смеялся над нею и поддерживал в трудную минуту, был Мишка Качанов.