— Жив? Порядок! Не учли, понимаешь, одного — на станции ночевал какой-то приблудный взвод немцев, а может, больше. В вагонах фрицев накрыли быстро, а приблудные бой затеяли. К ним уцелевшие из вагонов присоединились. Ты молодец, хорошо помог!

Один эшелон был с продовольствием, два с боеприпасами. В одном вагоне обнаружили ящики с новенькими автоматами. Вооружились до зубов, некоторые в вещмешки напихали до десятка рожков с патронами.

— Жратву достанем, — оказал великан-правофланговый, — а патроны на дороге не валяются.

Потери в отряде небольшие — человек пять ранено и двое убито.

Эшелон облили керосином — бойцы разыскали в тунике целую цистерну — и подожгли.

Уже в лесу слышали, как начали рваться снаряды. В условленном месте отряд догнал Жлоба со своими людьми. Дорогу они заминировали, но не дождались, когда на мине подорвется эшелон.

На прощание Иванов крепко пожал Игонину руку и сказал:

— Жалею, что вы не остались. Видел — ребята вы боевые, понаделали бы мы здесь хлопот герману! Долго помнил бы.

— Ничего, мы скоро вернемся.

— Счастливого пути!

И снова впереди колонны шагает дед-проводник, снова ведет он отряд к каналу. На берегу, чуть южнее того места, где останавливались вчера, устроили привал. Утомились этой ночью. Лишь дед не стал отдыхать. В километре от бивака разыскал заброшенный дом лесника и старую лодку. Лодку на скорую руку отремонтировал — законопатил, забил досками большие дыры. Потом он с двумя бойцами из толстых досок обил два плота. Когда после отдыха переправочные средства спустили в воду, Игонин улыбнулся старику:

— Теперь вижу, папаша, службу знаешь. Я совсем забыл про этот чертов канал, что придется его переплывать, хреновый я еще командир. А ты вот, старик, не забыл.

— Каждому свое, — возразил проводник. — У тебя свои болести, у меня свои. Я веду вас, моя забота и о лодке подумать.

— Спасибо, папаша, за доброе дело.

— Не стоит, сынку. Беда у нас у всех одна — герман. А в беде помогать друг другу надо.

Вечером переправились через канал — кто на лодке, кто на плотах. Иные самостоятельно: свернув амуницию в узел, пристроили на голове и поплыли. Курьез случился с Феликсом. Лодка во второй рейс дала течь: ее потянуло на дно. Бойцы попрыгали в воду. Прыгнул и Феликс. Но плавать не умел. Вытянули из канала за волосы. Трунили над парнем, долго, пока не остановились на дневку. Ночью опять двинулись в путь.

Перед рассветом услышали лай собак: близко деревня. Игонин прежде решил послать разведку. Вызвался идти Микола. Взяв отделение, бесшумно исчез, будто растворился в сумерках.

Устроили привал. Проводник курил трубку и сопел. Потом сообщил Петру:

— Дальше поведет вас кум. Живет в этой деревне.

— И на том спасибо, папаша.

— Не за что. Люди свои, сочтемся. Трудная годына выпала, ох трудная. Хлопцы у тебя, начальник, гарные. Побили германа на той станции сильно. А вечор над твоим хлопчиком, который чуть не утоп, смеялись весело. Перед такими герман не устоит. Я германов на своем веку повидал, ого-го, знаю их породу.

Немцы в деревню никогда не заглядывали. Глухомань здесь настоящая. До большой шоссейной дороги не меньше тридцати километров. С внешним миром деревня связана узенькой ниточкой — гатью, настланной сквозь лес по болоту. С гати, не зная местности, не свернешь: налево болото и направо болото.

Микола вернулся с рассветом в новых хромовых сапогах. Где-то раздобыл. Петро выслушал его рапорт хмуро, сразу же отпустил отдыхать, а сам разыскал Андреева. Григорий сладко посапывал под елью. Проснулся от толчка, вскочил испуганно:

— Стряслось что-нибудь?

Игонин устало махнул рукой:

— Понимаешь, незадача какая. Микола вернулся из деревни в новых сапогах. А я рассчитывал там дневной привал сделать.

— Делай.

— Видишь? — Петро показал паевой развалившийся ботинок. — У тебя так же. У всех так. У освобожденных и того нет. Мы не пойдем шарить по сундукам, а кое-кто пойдет.

— Пойдет, — согласился Григорий.

— Теперь понимаешь?

— Что-то плохо доходит.

— Эх ты, политрук! Нас побольше двух с половиной сотен, а деревушка в пятьдесят дворов, бедная деревушка. Разве хватит на такую ораву?

— Что же делать?

— Я хотел сразу вернуть Миколу, да вот с тобой решил посоветоваться. И жалко парня, и ботинки у него хуже всех. Да и мрачный он такой, аллах его знает, с какого боку к нему подойти. Боюсь, поцапаемся..Что тогда бойцы скажут?

— Ты думаешь, у меня получится?

— Воспитывать — политическое дело. Ты парень деликатный. Давай, потолкуй с ним.

Разведчики принесли из деревни хлеб и сало. Делили на взвод. Микола наблюдал, чтоб кого не обидели. Саша Олин передал ему просьбу Андреева. Микола, ни слова не говоря, поднялся и пошел за Олиным. Григорий, чтоб не мямлить и отрезать пути отхода, начал прямо:

— Вот что, Николай, сапоги придется вернуть тому, у кого взял.

Микола поджал губы, нахмурил брови и взглянул на Андреева с неприязнью:

— Мне их подарила старушка. Сама.

— Все равно надо вернуть.

— Завидуете? — усмехнулся Микола.

— Нет. Боимся.

— Чего боитесь? Я не мародер.

— Знаю. Но послушай, — и Андреев объяснил, чего они с Игониным опасаются. Микола задумался, в раздумье тер переносицу. Кажется, понял.

Однако Андреев ждал тревожно. Неужели забузит? Неужели не поймет? Сапоги хорошие — носок тупой, рант аккуратный, хром чудесный, по ноге пришлись Миколе. Едва ли он когда-нибудь и носил такие. Жалко расставаться. Микола вздохнул, честно взглянул в глаза Андреева и чистосердечно признался:

— О себе думал, о других забыл. Верну.

Андреев просиял:

— Ну вот и замечательно!

Игонин при разговоре не присутствовал, но, когда позднее узнал от Григория, как вел себя Микола, улыбнулся и резюмировал:

— Я всегда говорил, что Микола — парень что надо. Не зря же я его другом называю. И ты, Гришуха, молодец: ключик нашел сразу, а я бы не сумел. Я бы раскипятился, не люблю, когда мне возражают. Вот, понимаешь, какое дело. Тогда так: передохнут малость хлопцы — и в деревню.

Легли под березкой, рядышком. Игонин заложил руки за голову и задумался. Григорий мог поклясться, что не видел Петро ни зеленой неразберихи березовых листьев, повисших над ним, ни голубого безоблачного кусочка неба, не прикрытого ветвями, ни пестрого дятла на соседней сосне, который елозил по стволу взад-вперед и довольно громко постукивал по коре своим клювом.

Петро ушел в себя, и Григорий не стал ему мешать, хотя не прочь был поговорить. Вспомнил, как Игонин на второй день войны на привале завалился в кювет, задрав ноги вверх. Тогда старшина Береговой чего-то придрался к нему, и Григорий никогда не забудет, какое забавное лицо было у Петра. На нем застыла простоватая улыбка, и в то же время мимолетная тень досады пробежала по лицу, а в глазах заплескалась насмешка. Но никакой серьезной мысли в глазах не угадывалось. И думал ли в то время Петро о чем-нибудь серьезном? Ворот гимнастерки расстегнут, пилотка поперек головы, так что звездочка светилась сбоку. Эх, и любил же Петро показать себя простачком: мол, с простачка и опросу меньше. Любил изводить старшину Берегового. А чего он, собственно, терял? Чего ему журиться? Пусть скучают другие! Он сам за себя в ответе, и никому до него дела нет. Тогда он и задумываться не желал над тем, легко ли достается, скажем, командиру отделения или комбату? Чего ради задумываться? Они командиры, с них и спрос, пусть стареют в заботах о таких, как он, Петро Игонин. Ему служить два года, ни на день больше никакая сила в армии его не оставит. До свидания, братцы, я вольный сокол, и не поминайте меня лихом.

А теперь вот лежит Петро на спине, хмурит в раздумье лоб, кусает губы. Наверно, все еще переживает вчерашний налет на станцию, оценивает самого себя — где правильно распорядился, где неправильно, может, лучше было сделать так, а не иначе. И наверно, напоминает старшину Берегового или капитана Анжерова: ох, зря изводил он старшину, ох, напрасно ворчал на капитана. Присматриваться надо было к ним, учиться: любое доброе дело перенять — всегда в жизни пригодится. Теперь вот ему самому на плечи свалилась забота и учиться не у кого.