Слева патрули, получившие подмогу, бежали к Щуко, стреляя на ходу.

И Щуко понял, что наступил его последний час и прожить его надо красиво. Нет, он не боялся смерти, всю войну ходил рядом с нею: видел, как она уносит его друзей, но умирать было все-таки жалко. Не сделано в жизни и половины, многое надо было от нее взять и хорошо бы отлюбить свое.

Нет, Щуко не боялся смерти, но хотелось побывать в родном селе на Полтавщине, потрогать чистую росу на спелых яблоках, посмотреть на зеленые в синей дымке дали, на поля, на которых вырос и которые бороздил трактором, послушать, как поют-заливаются соловьи. А еще сильнее хотел Щуко положить свою голову на колени доброй матери и почувствовать ее пальцы в своих волосах. И невозможно сильно хотел он поцеловать Оксану, черноглазую дивчину, тоску о которой бережно хранил давным-давно. Он страстно хотел дожить до победы, увидеть ее торжество.

Но он должен был умереть на этом переезде, и он хотел умереть красиво. Он так решил сам — красиво. И взяв последнюю «лимонку», зубами вытянул кольцо, выплюнул его. Чуть приподнялся от земли, опираясь левой рукой, и ждал. Пуля попала ему в левое плечо, и Щуко ткнулся лицом в землю. И в угасающем сознании билась одна единая мысль: «Прощайте, други... Прощайте...» Он посылал последний мысленный привет Старику и всем своим боевым друзьям.

Когда торжествующие и озверелые враги подбежали к нему, Щуко разжал пальцы, и грохнул новый взрыв, грохнул, как салют бесстрашному партизану.

А между тем, группа углубилась в лес, и теперь можно было не опасаться погони.

Устроили привал. Старик отозвал в сторону Нину и спросил:

— Перевязочный пакет есть?

— Товарищ командир... — сразу догадалась Нина и прижала обе руки к груди.

— Только посмей заплакать! — гневно зашипел Старик. — Я тебе тогда покажу.

Но Нину уже никакая сила, никакие угрозы командира от слез удержать не могли. Всхлипывая, она перевязала бок. Петро морщился и укоризненно повторял:

— Дура ты дура, плакса несчастная. Правду сказала докторша — с младенцами тебе возиться, а ты воевать пошла, ну зачем ты пошла воевать, без тебя не обошлись бы?

— Не обходитесь вот... — всхлипнув, возразила Нина.

— Не бойся, обошлись бы, тут без тебя мокроты хватает.

— Я не знала, что я такая плакса, это я уже здесь.

— Как же не знала? У мамки конфетку просила и плакала, неуд в школе получала и тоже слезы.

— Неправда! — твердо сказала Нина.

— Правда, я же вижу!

— Неправда, товарищ командир. Я здесь стала плаксой и конфет я у матери не просила. Сама брала, мне не отказывали.

Нина неловко задела рану, Старик непроизвольно ойкнул. Нина испугалась:

— Что же это я? Извините, товарищ командир.

— Ничего, ничего. Вот ведь не плачешь. Можешь не плакать. Так и держи свои нервы в кулаке. Ясно?

— Понятно, товарищ командир.

Когда перевязка была закончена, Старик помахал указательным пальцем перед самым носом радистки:

— Если проговоришься... Смотри! Чтоб о ранении молчок!

— Товарищ командир...

— Никаких разговоров!

Старик повесил на грудь автомат и зашагал к бойцам. Щуко с хлопцами не было. Исчезло пять партизан, видно, убиты при переходе через переезд. У одного было легкое ранение, у четырех тяжелое.

Щуко прождали остаток ночи и день. Послать разведку на переезд Старик не решился. Там могла быть засада. Тревога за судьбу Щуко глодала Петра и утром. Допустим, ночью сержант мог как-то разминуться, а утром?

Старик на клочке бумаги написал радиограмму: «Дорогу форсировали с боем. Есть раненые. Вышлите навстречу людей». И дал координаты.

К вечеру прибыл с хлопцами Федя Сташевский.

Щуко не было. Старик понял, что сержант никогда не придет, и так больно сдавило грудь, и так муторно стало на душе, что Старик зажал ладонью глаза и скрипнул зубами.

— Что с тобой? — встревожился Федя, но Старик уже опустил, руку, подтянулся и вспомнил про Лукина. В суматохе про него забыл. Спросил Нину:

— А где же у нас гвардеец?

— Здесь я, товарищ командир! — выскочил из-за куста Лукин.

— Жив?

— Жив, товарищ командир.

— Где оставил Щуко?

— На переезде, товарищ командир. Приказал отходить, а сам остался.

— Узнаю Щуко. Натерпелся за эту ночь?

— Так точно, в жизни такого не приходилось!

— Привыкай.

Вечером тронулись в путь. Нина шепнула Сташевскому, что Старик серьезно ранен. Федя немедленно догнал командира и потребовал, чтоб тот лег на носилки. Петро свирепо округлил глаза:

— Она сказала, да?!

— При чем тут она? — усмехнулся Федя. — У тебя ж кровинки в лице нет, только слепой не видит, что ты кое-как тащишься.

— Брось, брось, — уже мягче возразил Петро. — Я же знаю — ревушка наябедничала.

— Хотя бы!

— Вот я ей покажу!

— Соорудим носилки — и никаких разговоров.

Старик и в самом деле плохо выглядел, в глазах появился лихорадочный блеск. И слабость одолевала, но изо всех сил крепился. Махнул рукой:

— Ладно, не будем об этом. Вам только тайны и доверять, до первого куста добежать не успеете, как выболтаете. Но с носилками — брысь! Сам дойду. И точка. Я два раза не решаю.

Вспомнил Щуко, подкатила к сердцу ярость на собственное бессилие, захлестнула его. Петро потер ладонью лоб и застонал.

— Больно? — спросил Федя.

— Больно, Федя, ох, как больно! — признался Старик. — Даже не представляешь, как больно. Сердце кровью обливается. Поверить не могу — Щуко нет!

— Может, заблудился? Или прямым ходом в отряд ушел? Придем, а он там, а?

— Щуко заблудился? — криво усмехнулся Старик. — Смешишь, Федя. Щуко не мог заблудиться. Щуко не мог уйти в отряд без меня, понимаешь? Нет больше Щуко, это я знаю точно. Иначе Щуко был бы здесь.

Группа, вытянувшись в цепочку, двигалась дремучим лесом. Ее возглавляли Старик и Федя.

У Андреева, несмотря ни на какие осложнения, не пропадал сон. Он мог спать под дождем, в прохладную ночь без шинели, свернувшись калачиком, даже на ходу. Однажды, еще до того, как попал в гвардейский батальон, спал во время дикой бомбежки. Ночь простоял на дежурстве, утром завалился спать на нары — жили тогда в школе. Заснул крепко-накрепко.

Объявили воздушную тревогу, все побежали в укрытие. Пытались разбудить и Андреева, да не могли. Бомба упала рядом со школой, в окнах высадило стекла, а Григорий не проснулся. Потом над ним долго подсмеивались, но он не сердился.

В партизанском отряде бессонницей тоже не страдал, как бы трудно не было. Зато Васенев маялся. Другой раз намотается до упаду, еле дотянет до привала, обрадуется — сейчас можно порядком выспаться. И засыпал сразу, но спал два — три часа. И просыпался, а снова заснуть не мог.

Васенев почернел, щеки ввалились, подглазицы потемнели. Мальчишечье, угловатое, что еще держалось в нем, стало исчезать. Если бы сейчас посмотрел на него Курнышев, то не сразу бы признал прежнего Васенева — возмужал.

В это утро моросил мелкий, словно пыльца, дождик, теплый и грибной. Пахло сырой свежестью. И грибами. Качанов на маленьком костерке, большие разводить не разрешали, жарил на листе железа рыжики и маслята.

Андреев проснулся враз, будто его кто в бок толкнул. И услышал знакомый взволнованный голос:

— Товарищ лейтенант! Гвардии красноармеец Лукин прибыл из отлучки!

Юрка Лукин вернулся? Андреев окончательно проснулся лишь тогда, когда закричал Мишка Качанов:

— Здорово, друг! А мы думали ты обратно улетел пить чай с грузином!

— Да нет, что ты...

— Дай я тебя обниму и почеломкаю, блудный ты брянский сын.

Андреев слышал, как Мишка смачно чмокнул Юрку в щеку и вдруг озабоченно проговорил:

— Постой, постой, а это что?

— Где?

— А вот здесь. Мать моя родная, да ведь это клок седых волос. Что с тобой, Юрик?

— Что ты в самом деле, — испуганно проговорил Юрка, — чего разыгрываешь?