И даже то, что сейчас Ермолаеву отказали в приеме в партию, возможно, и зря отказали — разберутся и примут, но даже это еще ярче оттеняло то основное, без чего не было бы этого боевого воинского коллектива.

Собрание кончилось. Андреев подождал Маркова, и к себе возвращались вместе. Ваня задумчиво сказал:

— Был у меня закадычный дружок, работали в райкоме комсомола. И в партию в один день вступили. Еще до войны. На собрания ходили всегда вместе. Он, бывало, говаривал: «Вот, подумай, Ваня, что за чудо. Тебя вижу каждый день, политрука нашего, многих коммунистов, разговариваю с ними, спорю — всех знаю. А вот приду на партийное собрание — и сам вроде другой, и ты другой. Какие-то мы новые, чистые, возвышенные.

— Пожалуй, верно подметил.

— Веду сегодня собрание, а самому невмоготу. Погляжу под сосну, где ты сидел, и кажется мне, что не ты сидишь, а Сенька мой. К горлу прямо подступает. Погиб в прошлом году. Осенью пошел на минирование и напоролся на засаду. Каратели в стоге сена установили пулемет, подпустили Сеню поближе и дали очередь. Перебили ноги. Немцы к нему, хотели живым взять. Он их из автомата. Так и погиб. Я до сих пор смириться не могу. Наперекор всему думаю, что Сеня жив — и ничего с собой не поделаю.

Лейтенант Васенев чистил автомат. Мишка Качанов рассказывал анекдоты. Ишакин дремал под кустом. Жизнь катилась своим чередом.

Работать стало труднее. И хотя разведчики Старика вели себя тихо, стараясь не выдавать своего присутствия, оккупанты нутром чувствовали его. И вели себя неспокойно, подчас даже агрессивно. Они понимали, что поблизости есть партизанские глаза и уши, их не могло не быть.

Перед битвой на Курско-Орловской дуге немецкое командование хотело раз и навсегда покончить с партизанами Брянщины. Оно бросило на их уничтожение несколько пехотных дивизий, два танковых батальона и около четырех полков других родов войск. Наступление каратели начали 20 мая и длилось оно до середины июня.

То был самый тяжелый, самый кровопролитный месяц в истории Брянского партизанского края. Но партизанские полки выстояли. И в сражение под Курском и Орлом фашисты втянулись, имея неспокойный, неусмиренный тыл. Теперь они предпринимали отчаянные попытки сохранить шоссейные и железные дороги от ударов партизан. В эту пору снова массовый разворот получила так называемая рельсовая война. Требовалось много подрывников. И гвардейцы были маленькой группой из десятка таких групп, выброшенных на парашютах в разных местах.

Разведчики Старика осели восточнее Брянска. До поры до времени не выдавали своего присутствия. Но вот была захвачена машина майора фон Штрадера, а сам майор оказался в плену, и спокойному житью наступил конец. На второй же день в лагере побывала немецкая разведка. Народу в лагере жило мало — бойцы расходились на задания в разные концы. Для охраны оставался взвод автоматчиков.

Немецкая разведка напоролась на партизанские секреты, обстреляла их. Прибежавшие на помощь автоматчики отогнали немцев. Но в перестрелке было ранено два партизана и один убит.

Пленного фон Штрадера держали в землянке. Когда поднялась стрельба, часовой отвлекся, и этим воспользовался пленный. Он тихонечко открыл дверь и выполз из землянки. Часовой заметил его и разозлился. Ударил несколько раз прикладом и полумертвого втащил обратно в землянку. И получил за это нагоняй от командира.

Старик сменил стоянку. Чтоб предохранить тех, кто находился на задании и должен вернуться в старый лагерь, оставил трех автоматчиков. Но немцы к землянкам больше не совались. Разведчики вернулись с задания благополучно, и их проводили в лагерь.

На новой стоянке Старик облюбовал высокую сосну, которая стояла на отшибе, и соорудил на ней наблюдательный пункт. Бойцы раздобыли обыкновенных железнодорожных костылей, которые лесенкой вколотили в сосну до самой кроны. В сплетениях ветвей из проволоки и досок соорудили сиденье вроде качалки. В свободное время Старик забирался на сосну и в бинокль рассматривал раскинувшиеся перед ним дали.

Обозрение было превосходным. На запад, к Брянску, густели сосновые леса, образуя темно-зеленое волнистое море. Вершины сосен оказались почти на одной высоте. Лишь кое-где видны провалы-впадины: там пустели поляны, либо места, где раньше селились в деревнях люди. Деревень нет — они сожжены оккупантами дотла.

На восток лес редел. Темнели отдельные сосновые озерки, а еще дальше начиналась бугристая степь. Там тянулись шоссейная и железная дороги, ведущие из Брянска в Карачев. В степной части железная дорога прикрыта лесными защитными посадками, в лесной же обе дороги врубаются в лес просеками. И Старик часами просиживал на сосне с биноклем. В эти минуты он забывал обо всем, и его боялись тревожить.

Работать становилось все труднее; какими-то неведомыми путями — порой случайно, а порой по мелким непонятным приметам — в лагерь проникали полицаи. Не те полицаи, которые в сорок втором воевали с партизанами не на жизнь, а на смерть, воевали с обеих сторон беспощадно, а полицаи лета сорок третьего года. Они сдавались в плен. Конечно, сдавались не те, которые обагрили поганые руки кровью советских людей-патриотов, а те, которые очутились в предателях по недоразумению.

Недавно хлопцы возвращались из Карачева и напоролись на одного такого перебежчика. Перед Стариком предстал здоровенный рябой детина в серо-зеленой форме солдата немецкой армии. Глазки маленькие, как у хорька. Детина держал руки по швам, переминался с ноги на ногу и косил глаза в сторону, боясь встретиться со взглядом партизанского командира.

— Ты кто? — спросил его Старик. Он питал органическое отвращение ко всем тем, кто каким-либо образом очутился на службе у фашистов. Однажды ударил одного полицая за то, что тот, попав в плен, начал противоречить партизану. Тогда крепко досталось от Давыдова. Комбриг хотел Старика под трибунал отдать: иногда бывал горяч. Но отходил так же быстро, как загорался, и все обошлось.

— Иван Рудник, товарищ командир.

— Какой ты мне товарищ? — зло выдохнул Старик. — Волк тебе товарищ. В Красной Армии служил?

— Служил.

— Значит, дезертир и предатель. Ты мне не нужен, ясно? Я тебя мог запросто расстрелять, да не буду — вались отсюда ко всем чертям. Ищи других. Не дай бог опять подашься к фашистам. На дне морском сыщу и на осине вздерну. Ясно?

— Так точно! — испуганно вытянулся в струнку рябой.

— Увести! — приказал Старик.

Руднику завязали глаза и увели из лагеря. Был такой порядок — ведешь чужого, завяжи ему глаза независимо от того, кто чужой. Предосторожность не лишняя, особенно в такой сложной обстановке.

Детину увели далеко от лагеря, покружили с ним, чтоб он окончательно потерял ориентировку, развязали глаза и отпустили с миром. Старик устроил разведчикам разнос. За каким дьяволом нужно было вести в лагерь ублюдка? Разве не ясно, что это крыса, которая почуяла, что корабль тонет, и потому бежит с него? Разведчики молчали. Может, рябой — несчастный человек, которого закрутил безжалостный круг войны?

Четырех полицаев никто не приводил — сами забрели. Бежали из полиции, скрывались в лесу и попали к Старику. Командир сидел на сосне и старался рассмотреть, что же за эшелон ползет в сторону Карачева.

Снизу позвали:

— Товарищ командир!

Старик глянул вниз. Смешно выглядит человек, если смотреть на него сверху — приплющенный, коротконогий. Таким и казался сейчас партизан Щуко. Рядом жались друг к другу четверо незнакомых парней в зеленых, до тошноты надоевших немецких шинелях. «Э, черт, опять кого-то приволокли», — подумал про себя Старик и стал спускаться вниз. Спрыгнул с последней ступеньки и смерил презрительным взглядом непрошеных гостей — четырех безусых пареньков. Нет, не все безусые. Один выделяется — видно, что постарше и поопытней. В глазах настороженность, но не страх, как у трех безусых. Герой выискался!