— Говори, — разрешил Андреев.

— А мы как?

— Не понимаю...

— Что будет с нами?

— Как что? Будем продолжать двигаться к фронту, к своим.

— Неправильно! — крикнул боец с горбатым носом, тот, который ходил в деревню старшим разведчиком, — Грачев.

Бойцы зашумели.

— Тихо! — Андреев поднял правую руку, требуя успокоиться, и попросил, когда смолк гул: — Объясни, Грачев.

Грачев встал, оправил гимнастерку и степенно ответил:

— Я понимаю так: листовка призывает нас колотить врага в тылу. Это нас очень даже касается. А мы? Выбираем дорожку поглуше да поспокойней.

— Умный какой! У тебя что, лоб медный, пули его не берут? — крикнул незнакомый Григорию боец из самых задних рядов.

— О моем лбе разговора нет, — спокойно возразил Грачев. — Он такой же, как и у тебя. Пули от него не отскакивают. Но совесть надо иметь. Моя совесть не велит мне прятаться в берлоге, когда кругам идет бой.

Опять загалдели. Шобик, которого Григорий спас от изгнания, шипел на ухо Сташсвскому:

— Как куропаток, перещелкают. Группами надо расходиться, так незаметнее, и до своих целехонькими доберемся.

Игонин сидел недалеко и слышал этот шепот, про себя обозвал Шобика гадюкой и, вскочив на ноги, крикнул:

— Прекратить галдеж!

Облизал языком пересохшие вдруг губы и уже спокойнее продолжал:

— Слышу тут разные разговорчики. Одни свои лбы берегут, другие треплются, мол, группами надо расходиться. Между прочим, немцы этого от нас и хотят. Ясно? Чтоб мы носа не показывали, чтоб по одному разбрелись, как бараны. Это фашистам на руку, они спасибо скажут тем, кто зовет по одному расходиться. Неправду говорю?

— Правду, — откликнулся Грачев.

— То-то! — удовлетворенно произнес Петро. — Теперь надо так: бить фашистов в хвост и в гриву и все равно двигаться к своим на соединение.

— Ах, ё мое, — заерзал мужик. И тут Игонин обратил на него внимание. — А! — воскликнул он, поворачиваясь к мужику. — Мое почтение!

— Доброго здоровьечка!

— Папаша, а не тебя ли тетушка искала, здоровенная такая, в плечах сажень. Правда, ребята?

— Верно!

— А в руках у нее дрючок.

— Не-е! Кнут!

— Ха-ха!

Мужик растерялся, но Игонин отдал должное его сообразительности: догадался, что вежливо выпроваживают, и попятился к выходу, неловко переставляя деревяшку. Когда был уже в дверях, Грачев громко крикнул:

— Спасибо, папаша, за табачок!

Разговор продолжался. Позднее к Анжерову и Игонину подошел горбоносый Грачев с товарищем и сказал капитану:

— Мы тут посоветовались, товарищ командир, и решили спросить: разрешите ночью пощупать шоссе?

— Кто «мы»? — спросил Анжеров.

— Коммунисты взвода автоматчиков.

Петро довольно улыбнулся: мол, мои, не чьи-нибудь!

— Хорошо, — согласился Анжеров и повернулся к Петру Игонину: — Всем взводом! Ясно?

— Так точно! Всем взводом! — воскликнул Игонин, немного обижаясь на то, что Анжеров не сказал Грачеву о его просьбе — Петро и в самом деле первым затеял разговор о налете на шоссе.

Перед сумерками разведчики ходили на шоссе, в то место, где его пересекала речушка. Полчаса пролежали у моста. Движение было интенсивным. Автомашины, танки, мотоциклы. Проскрипел даже обоз.

Взвод выдвинулся к мосту и развернулся в цепь вдоль шоссе на запад. Отряд притаился в лесу, километрах в двух от места засады. Если взвод Игонина, ввязавшись в бой, окажется в трудном положении, то на помощь ему придет весь отряд. Если удастся справиться без подмоги, тем лучше.

Андреев пошел с Петром. Настроение у него было тревожно-приподнятое. Злое посвистывание пуль теперь хорошо знакомо. Ужалит — не поднимешься. Но во всех перестрелках, в которых довелось побывать, преимущество всегда складывалось в пользу противника. Фашисты хоронились в укрытиях, а Григорию приходилось выкуривать их оттуда, идти на сближение в открытую, не обращая внимания на пули. Это нелегко — быть мишенью, быть готовым в любую минуту распрощаться с жизнью.

А сегодня Григорий выберет укрытие понадежнее. Фашисты станут мишенью. Посмотрим, как они себя поведут, хватит ли у них духу?

Игонин внешне оставался спокойным. Вообще, за последние дни Петро изменился — из бесшабашного рубахи-парня, которому море по колено и все трын-трава, превращался в серьезного человека и стоящего командира. Стал Петро более сосредоточенным, меньше балагурил. Собираясь на задание, угрюмо сказал Григорию:

— Оставайся с отрядом. Без тебя обойдусь.

Андреев промолчал, но в молчании таилось упрямство. Петро это понял и не возразил.

За эти дни Григорий подружился со своей заветной тетрадью. Теперь частенько уединялся и записывал все, что волновало. Подробно записал историю с Журавкиным. Кстати, совсем недавно Григорий наблюдал такую картину. Конвоир Журавкина набрал полную пилотку ежевики и угощал своего подопечного. Винтовку приставил к стволу дерева, оба уплетали ягоды и о чем-то беседовали, причем беседовали весело, потому что конвоир улыбался. Наверно, Журавкин смешил его. А сегодня, пока бойцы приводили себя в порядок, Григорий, наспех побрившись, снова сел за тетрадку: хотелось записать случай с Лихим и Куркиным. Ему понравился Анжеров — гневный, готовый в любую минуту взъяриться. Но что здорово — сумел-таки победить свои нервы. Вот таким надо быть! Таким! Но занятию помешал Игонин. Встал перед Григорием, положил руки на автомат, висевший на груди, и насмешливо продекламировал:

— «Еще одно, последнее сказанье!»

Григорий и головы не поднял, продолжая писать. Тогда Петро присел на корточки и спросил:

— Пишешь?

— Ты мне мешаешь, Петро. Разве не видишь?

— Пиши, пиши. А что пишешь? Письмо или на память кое-что? Письмо не пиши — не дойдет.

— На память.

— На кой черт тебе такая память! Думаешь, всю эту муру хранить будем? Дудки!

— Обязательно будем. А как же иначе? Выберемся отсюда и забудем, да? Нет, запомним.

— Зачем?

— Для науки.

— Хо! Силен парень! Голова ты у нас — это известно. Имею просьбу, коли на то пошло.

— Тебя вон капитан ищет.

— Никто меня не ищет, брось на пушку брать. Просьба такая — напиши про меня. Жил, мол, на белом свете такой тип — Петро Игонин. Двадцать с хвостиком лет прожил на свете, а для чего? Нет, в самом деле, для чего? Это вопрос вопросов, так, Гришуха, и запиши в своем талмуде. Тоже для науки. Иной обормот, который после войны будет расти, прочтет про меня и скажет: неважно Петька Игонин до двадцати лет жил. Не буду повторять его ошибок. Не буду на него походить, а буду как Гришка Андреев. А?

— Капитан тебя, однако, ищет.

— Ладно, не буду мешать, — Петро поднялся. — Но ты все-таки напиши, ничего не приукрашивай, — и зашагал в глубь лагеря, немного ссутулившись.

Бойцы залегли в придорожном сосняке. Шоссе выделялось светлой лентой метрах в десяти. Игонин устроился возле моста, на левом фланге. Начать бой должен был он. Въедет головная машина вражеской колонны на мост, тогда Петро швырнет в нее связку гранат. Это и будет сигналом.

Место, где притаился взвод, возвышалось над дорогой. Речушка текла тихо и сонно. Лягушки квакали добродушно и негромко. В осоке стонала выпь. О сваю билась звонкая струйка и пела нежно и напевно. Григорий заслушался, хотел позвать Петра, чтоб и он послушал. Но того занимали иные мысли, и Григорий не стал тревожить друга.

За поворотом на высокой ноте заныл автомобильный мотор. Из узеньких щелочек фар брызнул свет, упал двумя бегущими вперед светлыми пятнышками. Серая громада машины катилась к мосту на большой скорости. Одна или колонна?

Машина прогремела мимо, обдав бойцов бензиновым чадом и сухой дорожной пылью.

Одна.

Григорий вытер рукавом со лба испарину. Под мостом опять нежно пела звонкая струйка, настраивала на мирный лад. Лягушки смолкли. Где-то высоко гудел самолет. Метеором промчался мотоциклист, мелькнул тенью и исчез. Лишь глухо простонали доски настила.