— У вас все еще будет, — проговорил он. — Вы только верьте…

— Что будет? — прошептала она.

— Вы сами знаете.

Большой ладонью он погладил ее маленькую руку в замшевой черной перчатке, и она не отняла руки.

Поезд стал замедлять ход, появился проводник, испытующе-насмешливо глянул на них, распахнул дверь. В тамбур ворвались ледяной ветер и гул колес. Чибисов сошел первым, принял чемодан. Из-за трех товарных составов невидимый вокзал выбрасывал электрическое зарево. Было очень холодно, глухо, пусто.

— Прощайте, — сказала она. — Прощайте. — И как-то нерешительно, словно ожидая, что он окликнет ее, двинулась вдоль поезда.

Чибисов грузно метнулся за ней, но проводник остановил:

— Сейчас трогаемся!

Вот она оглянулась и подняла руку, помахала. Он тоже взбросил руку, но помахать забыл. Так останавливают проходящие мимо машины. Лиза зашла за состав, исчезла.

Стужа показалась железной. Из дверей выглянул второй проводник, выплеснул из чайника кипяток, и там, где дугой пролетела струя, осталась дуга из пара…

Поезд стремительно и мягко стелился над снегами. Порой в полях мелькали одни светящиеся окна, домов не было видно. Это проскакивали деревни.

Вырвалась из тьмы освещенная лампочками на столбах маленькая лесопилка, заваленная горами бревен, штабелями досок. Чибисову даже почудился смолистый запах опилок. Изредка из мрака возникали городки и, просияв россыпью огней, исчезали.

Чибисов сидел на полке, где прошлую ночь спала Лиза, и чувствовал себя жалким и старым. Ему казалось, что он все потерял. Ему даже в голову не приходило, что за этот день он разбогател, как богатеет разбуженный, увидев мир.

Кунгурцеву досталось место в самом конце автобуса. Здесь подбрасывало чуть не до потолка; рюкзак его катался в проходе.

Нагромождения камней и скал, гулкие ущелья, на кромках которых ревень распустил огромные лопухи-зонты, пышнотравные поляны с бурлящими ручьями, свисающие по краям расселин гирлянды маральника и курильского чая — все это мелькало перед глазами.

Дорога то взбиралась в гору, то извивалась вниз, там лепилась над рекой по краям скал, а там кидалась в сухие боры и ягодники.

Остановились возле реки. Шофер попросил всех выйти, чтобы автобус смог въехать на паром. И только пассажиры вышли, как припустил дождь, по реке поплыли пузыри, запрыгали фонтанчики.

Кунгурцев подошел к женщине, которую приметил в автобусе. Она сидела на первом сиденье, устроившись как-то очень уютно и хорошо, и, должно быть, испытывая удовольствие от быстрой езды.

Была она в серых брюках с карманами на «молниях», в синих с белыми полосками кедах и в серой штормовке, стянутой сзади резинкой.

Из шалашика-капюшона выглядывало приветливо-спокойное лицо, прядки светлых волос.

— Что это за река? — спросил Кунгурцев.

— Лебедь! — голос у женщины был мягкий, ясный.

— Как? — переспросил Кунгурцев.

— Лебедь! Один поэт так написал о ней, — и женщина, улыбаясь, щурясь от дождя, бившего в лицо, прочитала тихонько, будто самой себе:

Женщина чуть-чуть смаковала певучие строки — так посасывают вкусную конфету.

Ее скулы, кончик носа и пальцы розовели, как у вышедшей из студеной воды, поэтому она показалась Кунгурцеву прохладной и чистой.

Ее явно переполняла тихая, светлая радость. Наверное, женщина с удовольствием ощущает свою телесную и душевную чистоту. Наверное, все в ее жизни разумно, честно и прилично. Она довольна собой, жизнью. И от этого ей легко и счастливо.

«Вечно ты со своей фантазией!» — одернул себя Кунгурцев и посмотрел на стремительную белую реку, носящую такое странное и прекрасное название. Потом снова взглянул на женщину. Она прищурила серые глаза, точно глядела на него издали, глядела приветливо и вместе с тем не подпуская к себе. Кунгурцеву даже почудились смутные слова, что-то вроде: «Ради бога, не приближайтесь! Вам хорошо и мне хорошо, так не будем мешать друг другу».

Паром был уже на середине реки. Дождик все сыпался, рябил воду.

— На Алтае много интересных названий, — сказала женщина. — Например, в Бию впадает речка Кебезень, что значит: «Здравствуй, лодка!»

— Чудеса, — пробормотал Кунгурцев.

— Почему она так названа? Может быть, потому, что редкие здесь лодки выносятся из-за мыса так внезапно, что невольно воскликнешь: «Здравствуй, лодка!»

Женщина говорила, как учительница на уроке, без запинки, будто растолковывая и приглашая ученика оценить поэзию этого названия.

— Есть еще речка Кыс-Моин — девичья шея, — все смаковала она диковинные названия и старалась вложить их в память слушателя.

— Чудеса! — опять удивился Кунгурцев и улыбнулся ей, мысленно сказал: «Здравствуй, лодка!»

А ее глаза сильнее прищурились, словно бы женщина отошла от него еще дальше.

— Вы знаете язык горноалтайцев? — спросил он.

— Да. Я родилась и выросла возле Чуйского тракта.

— А сейчас где живете? — как-то очень дружески спросил он.

Женщина нехотя назвала город.

— Так мы же земляки! — вырвалось у него. — А где вы работаете?

— Ай-я-яй, — женщина насмешливо покачала головой. — Любопытство хоть и не порок, но…

— Извините, — горячо и простодушно попросил он. — А я работаю в филармонии. Пианист. Григорий Кунгурцев.

Женщина улыбнулась, почувствовав искренность и непосредственность этого легкого в движениях, с молодой и ладной фигурой спутника.

Паром сильно осел, когда автобус переползал с него на доски причала…

Остановились в селе Турочак, заправиться горючим. Шофер отпустил пассажиров на час.

Здесь припекало солнце. Кунгурцев и женщина в штормовке пошли на берег Бии. По пути им попался киоск. Квас был такой ядреный и холодный, что женщина выпила два стакана и даже наполнила им белую пластмассовую фляжку…

Кунгурцева кто-то потянул за рукав. Он оглянулся. Перед ним стояла девочка лет пяти-шести в замызганном платьишке. Ее смышленые черные глаза таили страх и недоверие. Кунгурцев опустился перед ней на корточки, спросил:

— Тебе чего?

— Рубиль, — тихо сказала девочка.

— Чего «рубиль?»

— Дай рубиль. — И она ковшичком протянула чумазую ладошку.

Кунгурцев взволновался:

— А ты кто? У тебя мама, папа есть?

— Дай рубиль, — прошептала девочка.

Кунгурцев поднялся, растерянно огляделся, ища у людей объяснения. Несколько человек пили квас возле киоска.

— А зачем тебе рубль? Ты есть хочешь? — встревоженно спросил Кунгурцев, кладя руку на горячую от солнца голову девочки. Она отшатнулась.

— Заставляют ее побираться, — густым голосом проговорила высокая старуха, опиравшаяся на посох. — Это Бородулихи дочка, Манюша.

— Кто же заставляет? — изумился Кунгурцев и обернулся к девочке, но ее уже не было — куда-то шмыгнула мышонком.

— Мать, кто же еще… — сказала старуха. — Пропьется и гонит Манюшку выклянчивать на похмелку. День и ночь изба ходуном ходит. Пьянки! Сползается к ним всякая шваль… А дитя… всякие пакости на ее глазах вытворяются!

Старуха так и швыряла в Кунгурцева тяжелые слова, точно во всем был виноват он.

Женщина в штормовке обеспокоенно посмотрела на Кунгурцева, позвала:

— Идемте.

Но он не услышал. Тогда она торопливо пошла к реке.

— А что же соседи смотрят?! — спросил Кунгурцев. — Вы-то все, что же?!