Старуха только рукой махнула.

— Ну, хоть говорили с этой Бородулихой?

— А вы сами проведите с ней разъяснительную беседу. Вон она — во всей красе, — показал какой-то парень на палисадник возле столовой и загоготал.

— У тебя — что, бык в голове отелился? — оборвала его старуха.

Кунгурцев подошел к столовой. Среди кустов, уронив на спинку скамьи руки и голову, спала, мертвецки пьяная, толстая баба в старенькой телогрейке.

— Боже мой, боже мой, — бормотал Кунгурцев, спускаясь к Бии.

Берег Бии весь усыпан большими и маленькими камнями. Попутчица Кунгурцева сидела на опрокинутой лодке и с аппетитом ела бутерброд.

В реке мокла бочка. Далеко в лесу тюкал топор. Почти вплотную к воде проносились ласточки. Иногда они, будто несомые ветром, сыпались густо, так их было много.

— Вы слышали про девчушку? — спросил, подходя, Кунгурцев.

Женщина, запрокинув голову, глотнула из фляжки добрый глоток кваса. Видно было, как он грецким орехом прокатился по горлу. В животе фляжки звучно хлюпнуло.

— Не люблю я… Не могу подобное видеть и слышать… — мягко, как бы извиняясь, объяснила она.

— Как же так случилось? Почему до сих пор не устроили девочку в детдом? — все не мог успокоиться Кунгурцев, не слушая женщину. Он сердито закурил, сел рядом с ней. — О, сколько еще в нас этого идиотского равнодушия!

— Ну-ну, успокойтесь, — ласково попросила женщина и похлопала его по руке. И от голоса, и от мягкой ладони ее стало ему полегче.

И здесь, на лодке, как и в автобусе, женщина устроилась удивительно уютно и свободно, наслаждаясь видом Бии и жуя бутерброд.

Она показала Кунгурцеву в светлой воде шерстяные от ила и мха камни с выступающими на поверхность обточенными водой макушками. Макушки были сухие, белые. Прозрачная вода, как увеличительное стекло, делала все камни в глубине пузатыми, зыбкими, трепещущими.

Дно повторяло всю игру бликов и струй, резвившихся на поверхности реки.

Вода ударялась о белые макушки камней и все время опоясывала их солнечными обручами. Эти жидкие обручи то вспыхивали, то гасли. И такие же золотые обручи возникали и на дне. Они растягивались, как резиновые, кривились, плыли, гасли.

По дну, по его каменным плитам и песчаным проплешинам, пробегали солнечные извивы, жгутики, нити, зайцы, сыпалась сияющая рябь.

— Так и кажется, что там, — женщина показала на дно, — расстилаются и плещутся солнечные водоросли. Правда?

— Нет! Не могу, — проговорил Кунгурцев, соскакивая с лодки. — Извините. — И он зашагал к селу.

— Куда вы? — крикнула женщина.

— Насчет девочки! — донеслось до нее. Из-под ног Кунгурцева брызгала галька.

— Да неужели здесь сами не разберутся? Чего вы горячитесь?

Но Кунгурцев ничего не ответил.

— Рюкзак не забудьте. Чудак-человек!

Елена Травина миновала строения, палатки турбазы и выбрала укромное местечко на берегу возле стога.

В темноте вздымались горы, густо поросшие лесом, смутно мерцало, тихо булькало и плескалось Телецкое озеро. Пахло водой и лесом. Не очень далеко поднималось в небо высокое пламя костра, дальше горел еще один и еще; в безветрии пламена их выглядели ровными, почти неподвижными, как у свечей в комнате, а самый-самый дальний костер лежал на берегу твердым огненным угольком.

У ближнего костра двигались освещенные люди, и тени от них достигали чуть ли не середины озера.

Тихонько напевая, Травина устанавливала палатку. Она вбивала колышки, натягивала распорки, и ей казалось, что она от свежего воздуха становится все здоровей и здоровей. И это радовало ее.

Человек сам может укоротить или удлинить свою молодость, жизнь. И она, Травина, все делала, чтобы удлинить их.

Она преподавала историю в педагогическом институте. При такой работе главное — спорт. И она бегала на коньках, ходила на лыжах, была «моржом»: купалась зимой в проруби на Обском море.

Этим она особенно гордилась. Молодежь встречала ее у проруби аплодисментами.

Режим, спорт, воздух — великое дело. Заходя к знакомым или в аудиторию, в деканат или кабинет ректора, она прежде всего открывала форточку, а потом уже начинала разговор. Она не выносила дым и запах табака.

Елена Травина никогда не отдыхала в санаториях, на курортах — она все лето бродила в алтайских горах, в лесу, по берегам рек.

Была она знатоком Алтая и сейчас работала над брошюрой о его прошлом. Черновик уже был готов. Издательство торопило Травину. И тогда она, кончив занятия в институте, уехала на Телецкое озеро. Так бы ей пришлось превратить весь отдых в работу, а здесь она работу превращала в отдых.

Травина распалила небольшой костер, сунула в него старенький чайник, потом разделась и, подрагивая от студеной воды, вошла по пояс в озеро. Чудесно после дороги ополоснуться с головы до ног. Мало охотников найдется в августе лезть в Телецкое озеро.

Смеясь, Травина присела в воде. Такое купание мгновенно смывает усталость, успокаивает нервы.

От костра в глубь черного озера опустилась красная трепещущая лента. На другом, далеком берегу тоже трепетали в воде узкие ленты костров, настолько узкие, что казались уже шнурками.

Почему-то припомнился квас в Турочаке, девочка, просящая рубль, возмущенное лицо Кунгурцева. Травина поморщилась, отогнала неприятное воспоминание. Думала только о Кунгурцеве. Все-таки он привлекал ее. В нем не было пошлости «ухаживающего кавалера». Она понравилась ему, Травина сразу это заметила. Да и мудрено не заметить при его непосредственности… А вообще-то он беспокойный, говорливый. Это утомляет.

Глянув на берег, Травина, осторожно ступая по камням, вышла из озера. Ее крупная белая фигура скользнула в темноте к стогу. Как всегда на ночь, до красноты растерла тело жестким вафельным полотенцем, оделась и, тихонько смеясь, чувствуя себя здоровой, свежей и молодой, пошла к костру.

Выпив жидкого чая, чтобы не возбуждать на ночь сердце, она залила огонь и оказалась в густом мраке. Затихла на минуту, глядя на смутно проступающее черное озеро, похожее на громадную, недвижную реку между гор. От звезд по всей этой реке протянулись вглубь серебряные ниточки. Небо было светлее гор, оно резко оттеняло их изломы, вершины. Должно быть, где-то там, за ними, подсвечивая их, всходил месяц.

Какая величавая тишина! Ее еще сильнее подчеркивала вода, негромко и ласково шлепая своими ладошами по спинам камней.

Травина наслаждалась подобными деталями, как лакомка сладостями. Она любила найти неожиданное сравнение, художественный образ. Кроме удовольствия, это ей давало возможность чувствовать себя выше других. Она коллекционировала открывшиеся ей образы, детали. Это было ее тайным увлечением.

Травина, как в нору, забралась во тьму низенькой палатки, влезла в спальный мешок и сразу же ее опьянила дремота.

Мысли путались, вспыхивали, гасли, точно солнечные водоросли на дне бегущей Бии: «Ехать — чудо! Поезда, самолеты, автобусы. Одна. И никто меня не знает… Одна… И никто не знает, что я за человек, где живу и как живу, о чем думаю, что чувствую, кого люблю, зачем и куда еду?.. Одна. И только Алтай со мной… Леса, реки, облака… Автобус мчится. В нем чужие друг другу люди. Каждый живет сам по себе. И это хорошо. Покойно, чисто. Вот сидит Кунгурцев. Ни одна ниточка не связывает меня с ним. И как от этого легко, свободно. Пусть едет. И другие пусть едут. И я еду. Не нужно мешать друг другу. Мы и так пролетные птицы. Откуда-то прилетели, недолго покружимся над лесами и долами, поклюем что бог послал и улетим куда-то безвозвратно… Так зачем же этот короткий миг загромождать всякими нелепостями, сложностями, которые лишают нас свободы? Страсти, горести, слезы, терзания… Зачем они?»

Мысли спутались, затуманились. И последнее, что она услышала и поняла: о палатку звучно щелкнул твердый жук. И от этого стало еще радостней.

В райкоме комсомола Кунгурцеву сразу же повезло: секретарь был на месте.