— Вот, вот, Васька, правильно! — восхищенно орет Чуланов. — Подлецов всегда нужно бить. Хочешь, я сейчас сам раскрою себе башку?

Катя, остывая, смотрит на него удивленно. Грудь ее судорожно вздымается.

— А чего ты? Чего? Вон какого пацана имеешь! Знай себе цену. Не копеешная! — И он в каком-то умилении чувствует, что она для него сейчас все равно что этот забавный пацан или младшая сеструха. Милым, родным кажется и ее худенькое голое плечо, с которого сползла смятая лямочка, и голые мальчишеские коленки в царапинах. Все это такое беззащитное, что Чуланов думает: «Пусть только кто осмелится пальцем тронуть ее, голову тому сверну!»

В комнате раздается слабый стон старухи, невнятное бормотание, и Катя сразу же обмякает, садится на табуретку, облокачивается на стол и, уткнув лицо в ладони, шепчет:

— Маме плохо. Совсем уже не встает. Ничего на помнит. Даже меня иногда не признает. Наверно, она скоро…

Чуланов сует голову в дверь, смотрит в полутьму комнаты с лампочкой в газетном колпаке и разводит руками:

— Года уже… Тут никакие припарки не помогут… Заеду я на обратном пути. Ты береги пацана. Ишь, расквасил губы… Эх, Катюха, ничего ты не понимаешь! Ничего! — И он выходит.

На обратном пути ночь застает на тракте. Он извивается среди леса, то залитый луной, то покрытый мраком. Чуланов вспоминает о Кате, о сынишке. Его охватывает тоска по ним. И так ему уютно, тепло становится от этой тоски. Не один он теперь на земле. «Что это за штуковина со мной? А? Колька Снегирев! Не такое ли и с тобой жизнь учудила?»

Эти мысли сливаются с ощущением алтайской ночи. По берегам рек пылают далекие костры скотогонов, сыплют в небо искры, а небо кидает на землю звезды. Они устремляются навстречу друг другу. Огни фар бьют в скалы, скользят по склонам гор. Из-за хребтов встает лунное зарево. Порой луна выползает, и на ее фоне четко чернеют вознесенные хребтом маленькие ели. Оттого что Чуланов едет, эти крошечные елки бегут по ней. С перевалов он видит, как далеко внизу катятся по извивам тракта огоньки. Идут машины. И захотелось ему к людям, нестерпимо захотелось с кем-нибудь переброситься словом. «Заеду к Багрянцеву», — решает он.

Скалистый, смутный в темноте проплывает Белый бом — огромная стена обнажившегося мрамора. Машина сворачивает с тракта, идет вниз к Чуе. Чуланов видит освещенное окошко и золотой проем открытой двери. Там, в избе, у печки сидит метеоролог Багрянцев. Из кромешной тьмы невидимые собаки облаивают машину.

Хозяин радушно встречает аракой, медом, вкусной облепихой. Сокрушается, что не может выложить на стол маралье мясо, медвежатину: не ходил еще на охоту.

— Ничего! Не велик барин. И без мяса обойдусь, — басит Чуланов и чувствует себя почему-то счастливым. Все ему кажется сейчас хорошим: и шестидесятилетний богатырь-хозяин, после бани босой, в нижней рубахе, и его молодая жена, смугло-румяная алтайка с глазами, как арбузные семечки, и простая деревенская изба, с печкой, со столом под синей клеенкой, с двумя охотничьими собаками на полу, с ружьями на стене, с гитарой и мандолиной над кроватью, с запахом укропа и смородинного листа. Он с удовольствием пьет араку, приготовленную из молока. Она прозрачна, у нее вкус сыворотки. Чуланов любит заезжать в этот дом — передохнуть, покурить.

Все тоскуя о Кате, он неожиданно восклицает:

— Михаил Порфирьич, на черта я появился на белом свете?

Рыжий сеттер подходит к хозяину, кладет ему на колено красивую голову. Багрянцев гладит ее, перебирает длинные бархатные уши и отвечает:

— Зачем? Да просто жить! И работать. И в ножки кланяться папке с мамкой за то, что они подарили тебе этот белый свет. И понимать его! Чувствовать! И делом своим улучшать. Так, что ли, старик?! — кричит он сеттеру, поднимает его и целует в морду.

Чуланов удивленно и радостно смотрит на него. Жена подает Багрянцеву гитару. Он бьет по струнам и вдруг запевает сильным, чуть-чуть хрипловатым голосом.

Чуланов никогда не слышал эту песню. Неужели Багрянцев сам сочинил ее? Начиналась она словами: «Тайга! Тайга! Какая злая!» Песня рассказывала о потерянной любимой, которая живет далеко за хребтами, на берегах Чолушмана.

«Где ты греешь свои рученьки? У какого костра-очага?» — поет-вопрошает сильный голос, стараясь перебросить призыв человека, его любовь через хребты. И ударяет эта песня в самое сердце Чуланова, свежо становится на душе, будто окатил его ливень.

Багрянцев поет самозабвенно и как-то лихо, хотя в песне тоскливые слова о потерянной любви, об отгоревших кострах. Песня не тягучая, не заунывная, она кипит горным потоком, она не оплакивает, а призывает, гитара гремит всеми струнами, певец даже улыбается. Должно быть, он этой улыбкой, лихостью пения хочет прикрыть, спрятать какую-то свою тоску. Но от этого она становится только пронзительнее. Глаза на улыбающемся лице печальны и серьезны.

Молоденькая жена смотрит на него ревниво.

— Эх! — вдруг вырывается у Чуланова.

Он вскакивает и тяжело вываливается в открытую дверь, в густую тьму; лязгает дверца, вспыхивают фары, и машина потащила возы-корабли.

И опять пылают далекие костры скотогонов, стелется под колеса тракт, бегут по диску луны маленькие черные елки, похожие на сложенные, но не завязанные зонтики. А в ушах все звучит: «Где ты греешь свои рученьки?» — и в душе теплится благодарность судьбе за то, что она подарила ему таежный Алтай, привольный Чуйский тракт, сынишку с Катей, встречу с красавцем Багрянцевым и с его песней среди глухой ночи у подножия белой мраморной горы…

Осень нынче выдалась теплая да солнечная. И ветреная-ветреная. Среди темного бора осиновая и березовая роща излучала жарко-желтый свет. От палых листьев несло винным брожением, дрожжами. С черемухи на лиловые рябинки, с рябин на багровые боярки пересыпалась птичья мелочь: пестрые щеглы, красноголовые серые чечетки, зеленые синицы. Они тенькали, посвистывали, пищали. Из сохнущей травы смотрели на них «вороньи глаза» — синие ядовитые ягоды.

Ветер трепал рощу и уносил в чистое небо стаи сухой, гремучей листвы, наметал ее в колеи дороги и сыпал на черное зеркало озера.

Среди этого шуршащего смятения горела осинка. Все были желтыми, а она алой, все были статными, а она тоненькой. Когда ладонь человека охватывала стволик, ее пронизывали ледяные иглы. Она боялась, что человек согнет ее и она щелкнет, как выстрел, и упадет, словно подстреленная. Она слышала и видела, как убивали охотники. Но главная беда осинки заключалась в том, что вся роща была желтой, а она — алой. Так и пылала на ветру, яркая, огневая. Люди останавливались, смотрели на нее, тянули к ней цепкие, сучковатые руки, срывали красные листья, обламывали даже веточки и ахали, называя человеческим именем «красавица».

Осинка понимала, что все дело в ее красных листьях. Из-за них ей делали больно и из-за них же ее вообще могли выкопать и увезти в далекий дымящийся город.

При мысли о разлуке с лесом она вся содрогалась и хотела скорее избавиться от листьев, выставляя ветви на ветер. Но листья не хотели расставаться с осинкой, зная, что они без нее будут просто мусором, а она без них — голой дурнушкой.

И не только красота делала ее несчастной, но еще и любовь к лесу. Она так и побегала бы в его чаще, где в сухой траве горят багряными звездами листья костяники.

Сначала бы помчалась к речке. Речушка бурлит где-то близко за соснами, за кедрами. К ней ходят все звери и летают все птицы — они не нахвалятся ее чистой водой. Осинка побегала бы и по сухим овражкам, засыпанным хрустящими листьями. Заглянула бы на светлые поляны, по которым прыгают зайцы, наполовину белые, а наполовину еще серые, на болотце, где живут журавли и утки — ветер иногда доносит их крики. И уж конечно сбегала бы к узкому черному озеру. Оно виднеется между березами и елями. На другом его берегу живет целая роща таких же, как и она, красных осин. Сейчас озеро не черное, а пестрое: там, где склоняются над ним желтые березы, вода стала желтой, где заглядывают красные осины, сделалась алой, а под густыми соснами она зеленеет…