— Это ты, что ли, царь природы? — зло спрашивает Катя. В спину ей ударяется безногий заяц.
Чуланов растерянно царапает в затылке.
— Не обо мне речь. Я тоже — недоделанный. Недоучился я… Отец и мать пили… Совсем спились…
— Постой, а ты кто? Почему ты у нас? — оживляется старуха, озаренная внезапной догадкой.
— Кто, кто… Не догадалась, что ли? — ворчит Чуланов. В него летит кубик, потом зеленый солдатик. Чуланов ловит его.
— Господи, да как же это… Костя, ты что же это… И глаз не казал! Да ты, милый, присаживайся. — Голос ее звучит угодливо, и тут же она начинает плакаться, прибедняться, чтобы разжалобить его: — Да пожалей ты, Христа ради, дочку. Да ведь мы с парнишкой у нее на шее…
— Мама, перестань! — кричит Катя.
Стучат, прыгают по полу кубики: Темка веселится. Штаны у него сползли до коленок.
— А ты помолчи! Больно умная стала! — цыкает мать. — Ставь самовар, за бутылочкой сбегай. Садись, Костенька, будь гостем.
— Мама!
— Молчи!
Чуланову тоже неприятны старухины слова, унижающие Катю. Он идет к двери и уже с порога бросает:
— Дровишки я привезу… Не тратьтесь.
Прыгают по полу, катятся шарики. Глянув на мальчонку, он крякает и выходит, а вслед ему несется причитанье:
— Бог тебя не забудет, Костенька! Заезжай, милый!
— Мама, это же противно! — восклицает Катя, закрывая ладонями горящее лицо.
— Молчи ты, — слабым голосом кричит старуха. — Ничего ты не понимаешь! Ты держи себя ласковей да угодливей. А чего, так-то вот лучше одной, с приблудным ребенком?
— Не нужен мне никто, не нужен! — кричит Катя.
— Пожалей ты хоть мать, не рви ты мое сердце! — заголосила старуха, стараясь разжалобить и дочь…
Через несколько дней Чуланов снова мчался к монгольской границе…
На затравевшие горные склоны будто наброшен зеленый ковер. Сквозь него четко проступают правильными треугольниками и прямоугольниками промоины и выпуклости. Редкие деревья на крутых боках гор стоят друг над другом и кажутся случайными, нарочно натыканными, как объемные флажки на плоской карте. А кудрявые кусты походят на кудлатых зеленых баранов.
Каждый раз они забавляют Чуланова, но сегодня он смотрит на них, а видит затравленные, усталые глаза Кати.
«Невелика хитрость принизить человека, — думает он. — А ты вот попробуй вознеси его… Попробуй-ка прибитую, приниженную распрямить! Хм, дурак… Возносить взялся… А сам-то кто ты? Хамло, скотина… Это тебя самого нужно прежде вознести до человека!» И от этой мысли ему становится муторно. Еще никогда он не взглядывал на себя со стороны. Он морщится и даже от досады плюнуть не может — во рту пересохло. И все кажется ему в его жизни безнадежным, непоправимым; в груди будто тяжелые камни ворочаются.
«А как жить? И что такое жизнь? И на черта я появился на белом свете, если все равно впереди — гроб?» — задает он себе вопросы, и не находит ответа, и мучается от собственной слепоты…
Чуланову захотелось увидеть Катерину на работе.
Чайная, с веселым крыльцом под зеленым навесом на белых столбиках, с синими перильцами, с скрипучими ступеньками, стоит на самом солнцепеке. Она, казалось, потрескалась от жары. Возле нее несколько машин, значит, пиво есть.
В чайной, до потолка налитой жарким солнечным светом, Чуланова неприятно поражает увиденное и услышанное.
Возле буфета большая бочка с пивом покрыта мокрой клеенкой. Кто-то бросил мелочь: легкий гривенник поплыл, а пятак прилип. На клеенке тяжелые кружки: не вымытые — в оползающих пенных лишаях, вымытые — прозрачные. Толпятся знакомые шоферы. Стучит насос: качает рьяный доброволец Гошка Ремнев. Катя сует кружки под пенную струю. В такт насосу Ремнев напевает, веселится:
Она люлечку качает
И меня благодарит!
Шоферы негромко погогатывают. Катя, красная, сердитая, не смотрит на них, окунает в ведро кружки. По ее мальчишеским, с обгрызенными ногтями пальцам стекает вода.
— Катя, Катюшенька, лапочка, слышишь? — И Ремнев снова дурачится: — «Она люлечку качает…»
У Чуланова в глазах зарябило. Он расталкивает шоферов, подходит к Ремневу. У того частушка застревает в горле. Он хлопает серыми, густо пропыленными ресницами.
— А ну, выйдем, — говорит Чуланов.
Все затихли.
— А мне и здесь хорошо, — бормочет Ремнев, вытирая о грудь мокрые от пены руки.
— А там будет еще лучше, — Чуланов толкает Ремнева к дверям, завешенным от мух марлей.
Ремнев запутывается в ней, обрывает одну половинку.
— Дай ему, — слышит Чуланов голос Кати и хлещет Ремнева по шее; тот кубарем летит с крыльца. Вскакивает весь в пыли, пышущий трусливой злобой.
— Ты мне ответишь за это, падла! Попомни, — грозит он.
— Человеком надо быть, а не гадом! — рявкает Чуланов.
Гошка Ремнев шарахается в сторону. Его колючие волосы на арбузно-круглой голове, казалось, ощетинились еще сильнее, стали еще колючее…
Только возле Чибита, когда среди зеленых хребтов вдруг возникает белоснежная вершина, Чуланов успокаивается. Ему нравится это место, и он всегда поджидает его. Неожиданным выглядит этот снежный пик — зима среди лета.
Ближние зеленые горы раздвигаются шире, и становится виден целый заснеженный хребет. Несколько его вершин оранжевые от заката. Солнце еще не скрылось, а над снежными пиками уже висит прозрачная луна.
Чуланов ловит себя на том, что на душе у него становится хорошо, вроде бы празднично, точно он нашел ответы на мучавшие его вопросы.
Меркнут оранжевые вершины. Луна становится все ярче и как бы тверже. Она играет с Чулановым в прятки: то появляется над вершинами, то прячется за них, то трепещет в струях Чуи, вытягиваясь лентой, то возникает, круглая, твердая, на небе…
Возвращаясь из Монголии, Чуланов в Курае увидел в магазине красивое пальто вишневого цвета. Модное. Такие носят девчата в Бийске и в Барнауле. Он представил его на Кате и… купил. У трех знакомых шоферов занял деньги.
Приехав в Шебалино, загнал машину во двор возле шоферской гостиницы, умылся, поел в столовой пельменей и, зажав под мышкой сверток, направился к Кате.
Она, сидя у стола, штопает чулок, затолкав в него деревянную ложку, старуха лежит недвижно, повязанная платком, желтая, будто неживая; Темка сопит, крошечный, раскрасневшийся, должно быть, недавно выкупанный.
Газета вокруг лампочки свернута воронкой: свет падает только на стол, а вся комната тонет в полутьме.
— Не соскучилась? — насмешливо, тихо спрашивает Чуланов Катю и, развернув пальто, бросает его на кровать. — Носи! А этот балахон — чтобы я его не видел на тебе! — и он показывает на старенькое пальто на стене.
Катя даже не смотрит на привезенное пальто.
— Чего ты? Примерь, — начинает сердиться Чуланов.
— Не надо мне, — говорит она, не поднимая головы от штопки.
Тогда Чуланов велит Кате встать и бесцеремонно натягивает на нее пальто, застегивает, поправляет воротник, критически осматривает.
— Хорошее, но без туфель не звучит, — расстроился он. — Ладно, дело поправимое.
Он уходит. А через несколько дней привозит туфли и платье. И шарфик. И опять заставляет Катю все это надеть. Когда она все-таки переоделась в кухне, он входит к ней и расплывается в счастливой улыбке:
— Да ты, Катюха, оказывается, красавица! Вот так и держи нос кверху. Будь королевой, а не мокрой курицей!
— Чего тебе нужно от меня, чего? — вскрикивает Катя и неожиданно сдергивает с ноги туфлю, запускает ею в Чуланова, сдергивает другую и тоже швыряет ее. Чуланов едва увертывается. — Противен ты мне! Убирайся! — В лицо ему летит шарфик.
Чуланов радостно смотрит на ее бешеные глаза, на затвердевшее, злое мальчишеское лицо. А она уже срывает с себя платье.
— Ну-ну, что ты, что ты? Как это… Как же это противен?! Ты это брось! Я теперь к тебе по-другому…
— А я к тебе по-прежнему… Я тебе что — кукла?! — Платье комком шлепается ему в лицо. Сжав кулаки, перед ним стоит яростный мальчишка в девчоночьей голубенькой комбинации, босой, непримиримый.
