Алексей Алексеевич заметил, что движения у соседки стали, как прежде, уверенно-плавные. Он почему-то заговорил громче, зазвенел ложечкой, загремел стаканом. Он с удовольствием ел варенье, хвалил его.

Снег уже совсем залепил окно.

И в этом было что-то из детства, связанное с елкой, с санками. И еще отец привозил замороженный, каменный хлеб и говорил: «Это прислал тебе заяц. Под елкой в снегу оставил». Маленький Алеша грыз его. От хлеба ныли зубы, пахло стужей, и не было на свете ничего вкусней его.

Вот это счастливо-радостное замирание сердца при виде зимы утрачено уже навеки. Только иногда, словно эхо, донесется из прошлого…

— Ну, вот и зимушка-зима прикатила, — проговорил Алексей Алексеевич, уютно закуривая. — А чего это у вас покривилась вешалка для полотенца? — поднялся он. — Где молоток?

— Да что вы, голубчик, я сама!

— Давайте, давайте!

Алексей Алексеевич, держа во рту гвоздь, застучал молотком.

Было уже три часа утра. Снег все валил и валил. А по коридору разносился резкий стук молотка. Пудель проснулся и, подняв свою морду-астру, удивленно смотрел на людей, помахивая хвостом-метелкой.

— Батюшки, где это вы испачкались? — Надежда Сергеевна взяла щетку и стала счищать со спины пятна известки.

Алексей Алексеевич опять бережно поцеловал ее руку.

— Теперь мы с вами вроде как родные. Ах, заболтался я тут у вас. На земле сейчас пахнет снегом: А от Риммы Сергеевны всегда почему-то пахло вербеной.

— Это у нее были любимые духи, — улыбнулась Надежда Сергеевна. — Спокойной ночи, дорогой мой!

Когда Алексей Алексеевич лег в заскрипевшую кровать, комната не показалась ему холодной и пустой.

Он вспомнил ожившие глаза Надежды Сергеевны, ее сильные движения и радовался.

И хоть он в жизни никогда не встречал художницу Римму, а знал о ней лишь от Сони, которая не раз приносила альбом Надежды Сергеевны домой, на душе у него все же стало молодо и легко, точно действительно его любила красавица и он любил ее.

Надежда Сергеевна стояла на крыльце, накинув на голову и плечи пуховый белый платок.

Домовитая зимушка-зима все хлопотала. Она щедро сыпала свои самые большие, самые чистые и самые белые хлопья. И земля уже стала нерукотворной, белой, пушистой, доброй, как этот платок на плечах. А платок казался снегом, упавшим на голову и плечи. Снег все освещал. И на озаренной им земле стало тихо, тепло.

Несмотря на поздний час, издали доносились песни и хохот.

И мнилось Надежде Сергеевне: не то кто-то, улыбаясь, стоит за ее спиной, не то кто-то ждет в пустой комнате.

А снег все падал, падал и падал.

Жесткая, большая рука Полины Петровны вцепилась в шершавый ствол вербы. По стволу текло, и через толстые пальцы перекатывались невидимые во тьме ледяные капли.

Ноги в больших сапогах глубоко провалились в мокрый снег. Но Полина Петровна ничего этого не замечала. Грудь ее высоко поднималась. Морщинистое темное лицо стало суровым, губы гневно сжались. Она не видела, как черное апрельское небо трепетало от звездного огня.

Но те двое, там, за калиткой, видели это звездное пламя. И еще они слышали, как в глубокие ямки, словно в бутылки, стекала, звучно булькая, прозрачная снеговая вода. Они различали смутные шорохи, шлепанье, всхлипы, всплески — это оседали, таяли сугробы. Вот где-то между забором и снегом забормотала, захлюпала вода и иссякла. Передохнула, и вновь — то же самое.

Весна порывами осиливала зиму, медленно подтачивала посиневшие сугробы, размывала их. Пахло талым снегом и вербной корой.

И это замечали те двое, там, за калиткой.

Но Полина Петровна не слыхала эту затаенную весеннюю возню в темноте. Она слышала только шепот и тихий, счастливый смех, который то возникал по ту сторону калитки, то глох, словно это невнятно булькал под снегом ручьишко.

Сердце ее билось гулко, дышать становилось трудно. Она так напрягла слух, что ей мнилось, будто она слышит шорох пальто и вздохи. По звукам старалась определить, что делают там те двое.

«Примолкли! Обнимаются! — рука крепче вцепилась в ствол вербы. — Бесстыжая!»

Мягко, еле слышно, точно во сне, засмеялся мужчина. Голос был совсем юношеский. Потом донесся озорной шепот:

— Идем… побродяжим еще… песню споем… Ночь-то какая… Весна же, весна! Идем, Ксюша! Смотри, на руках унесу!

— Нет, нет, пора домой… потом… завтра, — нежно шептала женщина.

— Такой ночи уже не будет!

С крыши сорвалась большая сосулька, с треском и звоном разбилась в осколки о завалину.

— Будет еще, будет… До завтра!

— Да ведь я скоро закачусь в деревню — и ты меня только и видела! Такое уж наше дело! Землей запахло! А ты знаешь, что такое для агронома запах земли?

— Неугомонный! — засмеялась женщина. — Озорной!

«Воркуют! — Старуха даже всхлипнула от злости. — Вот она, память человеческая! Так же ворковала и с Пашей. Он сложил голову за нее, а она… Где только совесть у людей! И этот ухажер… вьется тут! Здоровый, как бык, войны и не нюхал, а Паша!..»

Там еще пошептались, потом глухо хлопнула намокшая калитка. Ксения, в легком светлом пальто, прошла, держа шляпу в руке. Она совсем как девушка, хотя ей уже двадцать шесть.

Взбежала на крыльцо, поправила волосы, надела шляпу, глянула на звезды и вдруг подняла к ним руки, помахала, засмеялась. Не отворачивая головы от звезд, она вытянула руку вперед, чтобы не наткнуться на что-нибудь, и нехотя уходила в дом, все глядя в небо.

Полина Петровна чуть не бросилась вслед, чуть не крикнула: «Бесстыжая! Где совесть твоя?» А там, за калиткой, неизвестный запел тихонько, но широко и раздольно:

Проваливаясь в снегу, Полина Петровна подошла к ступенькам, тяжело опустилась на них. О, она-то хорошо помнит тот день, когда вместе с Ксюшей провожала на фронт Павла! Всего лишь годок удалось ему поработать хирургом после института.

Своими бы руками задушила того, кто затеял войну!

Помнила, все помнила Полина Петровна, и как на вокзале прощалась с Павлом — помнила. «Не скучайте тут, — сказал он. — А мы постараемся побыстрее управиться с делами, да и домой ко щам!»

Так и зажили одни. Ксюша работала врачом. Она звала ее, Полину Петровну, мамой. Вместе ждали, когда же ребята «управятся с делами» на фронте, и растили Асеньку, у которой глаза были Пашины, а личико — Ксении.

А через полгода и свершилось, пришла повестка: вызывали Ксению в военкомат.

«Забыла теперь, как шли мы с тобой, и такая же была весна, и у нас подкашивались ноги, и мы почти уже все знали. Сердце-то — оно вещун!

Забыла, как с крыльца военкомата почти сползла женщина в мужской шапке, в порыжелом мужском пальто и в сапогах. Знать, обносилась за войну, надела сыновнее, не сберегла. В руке она держала корзину с картошкой. Должно быть, завернула в военкомат, возвращаясь с базара.

Посередке широкой улицы бульвар. Шла женщина по аллее старых березок, ровно пьяная шла. Бросало ее горе лихое то вперед, то назад, и она выкрикивала только одно, все время одно: „Ой, Коленька! Ой, Коленька!“ — и валилась на дерево. Постоит, постоит, оторвется от него, сделает несколько неверных шагов, снова припадет к березе на другой стороне.

Так она и шла от дерева к дереву, продев руку под дужку корзины. Видела ли она чего? Слышала ли? И сколько же ей нужно было времени, чтобы пройти этот тяжкий путь, дотащить свое несчастье, войти в дом и криком испугать детей?

А мы даже не взглянули друг на друга — страшно было. Запинаясь, чуть не падая, взбежала на мокрое крыльцо.

Ты, знать, забыла эту белую дверь в кабинет номер четыре. Рядом в стене — окошечко. А стена такая толстая, что окошко походило на туннель. В кабинетик тот вошла молодая, свежая, такая нарядная женщина. У нее тоже в руках была повестка.