Голос его дрогнул.

Надежда Сергеевна внимательно посмотрела на него и стала уверять:

— Вот Сонечка теперь свое гнездышко совьет. И у нее будет вам тепло и хорошо. Еще не раз скажет она вам спасибо за то, что вы ее вырастили. Дочь у вас… и свадьба… Это хорошо. Радуйтесь! — по горлу ее пробежала судорога, ресницы задрожали.

Алексей Алексеевич без нужды передвигал с места на место серебряные щипчики для сахара.

— Нет, что вы! Что вы! Это она вам скажет спасибо! Вам! Да! — воскликнул он. — Это вы ее учили, воспитали. Много у вас по всей стране таких дочерей да сынов! Много, много!

Надежда Сергеевна разливала янтарный чай. Над черными чашечками в золотых цветах клубился пар.

— Да, всякое бывает в жизни, всякое, — задумчиво продолжал Алексей Алексеевич. — Иногда и не поймешь, кто твой отец. То ли тот, кто родил, то ли тот, кто воспитал. Помню один ледяной вечер. Матери не было дома — она уехала в деревню к родным. Помню, отец подшивал валенки. А младший братишка мой, Вася, играл, И вдруг нечаянно толкнул посудный шкаф. Он был высокий, узенький, неустойчивый. Шкаф грохнулся — и вся посуда вдребезги! Отец бросился на мальчишку и пинком его, пинком! У меня в глазах потемнело: «Не тронь!»

Отец бросился на меня. По полу на осколках посуды катались. В крови оба. Мне тогда было шестнадцать, нет, вру, семнадцать лет. А потом всего избитого, в одной рубашке выкинул отец меня в сорокаградусный мороз. Плюнул я на дверь отчего дома и ушел навсегда. Ушел!

Ненавидели мы друг друга. Отец был лавочник, а я комсомолец.

Пришел я в комсомольскую ячейку и говорю: «Ребята, я из классовой схватки вышел раненым!» Они из рук, из коленок, из спины осколки стекол выковыривают, кровь ручейками течет, а я тру отмороженную щеку и смеюсь. Молодость! Она всегда смелая, всегда сильная! Никогда не падает духом, всем бедам в лицо смеется. Смеется всем бедам! Нельзя нам забывать о молодости!

Алексей Алексеевич вглядывался в Надежду Сергеевну и старался говорить как можно бодрее.

— Сколько раз казалось, что солнце погасло навеки, что ночь в моей жизни навеки. Вам не скучно?

— Нет, нет, рассказывайте!

— Встретил я однажды в Москве девушку-художницу. Учился я тогда на архитектурном, а она в академии художеств. Высокая, крупная, но несмотря на это — изящная, грациозная. Именно грациозная! Взгляну на ее лицо, и в глазах мутится. Молодость! Она была из старорусской, интеллигентной семьи. По сравнению со мной аристократка. Да! Но и она немного любила меня. Дело прошлое, сознаюсь: однажды мы весь вечер целовались на катке, и я был уверен, что это навеки! Поцелуй мне казался тогда священным. Наивность! Уж если позволила девушка поцеловать себя — значит, она выйдет за тебя замуж. Так я думал. И она — вышла… только не за меня… нет… А за какого-то военного инженера. Мне казалось — солнце погасло, жизни конец. А потом ничего — снова солнце взошло, жизнь закипела. Нельзя раскисать. У каждого из нас перед людьми большие обязанности! А как же!

Надежда Сергеевна слушала уже внимательно и даже заинтересованно.

— А как звали ту художницу? — спросила она.

— Римма. Риммочка Селиверстова. Это была дочка известного профессора. Умерла она.

У Надежды Сергеевны еще черные, красивые брови поднялись и лицо не то что зарумянилось, а ровно бы посветлело, посвежело.

Она вдруг легко поднялась, вытащила из комода альбом, в корочках из зеленого сафьяна с медными застежками, полистала и наконец молча положила перед Алексеем Алексеевичем. На него смотрело улыбающееся, с ямками, полное лицо большеглазой девушки.

Алексей Алексеевич взволнованно склонился над фотографией, потом изумленно глянул на Надежду Сергеевну и снова схватил альбом.

— Почему ее портрет у вас? — тихо спросил он, не поднимая головы.

— Голубчик, она сестра моя, — просто ответила Надежда Сергеевна и улыбнулась.

— Как сестра? То есть как? — еще больше изумился Алексей Алексеевич.

— Очень просто. Моя девичья фамилия Селиверстова.

Алексей Алексеевич быстро поднял голову, изучающе уставился в лицо Надежды Сергеевны.

— Как же я мог раньше не разглядеть? Да ведь вы же почти копия! — пробормотал он, почесывая на затылке лохматые светлые волосы. — Как же так это… боже мой… какие возможные встречи. Как же так?

Он бережно взял крупную руку Надежды Сергеевны и почтительно поцеловал.

Надежда Сергеевна, улыбаясь, погладила его лысеющую со лба голову. И вдруг ее наполнила теплота к этому человеку, словно он был родной ей, словно с ним была ее семья, ее прошлое. Она принялась рассказывать о Римме, о ее жизни, о своем отце.

Алексей Алексеевич ловил каждое слово, торопливо задавал вопросы.

Надежда Сергеевна увлеклась воспоминаниями и ощутила, что ей делается легче. Она заметила рассыпанные тетради, сложила их, увидела сморщенную скатерть и одернула ее, вспомнила про вишневое варенье и принесла его.

Она снова развернула массивный альбом, заполненный фотографиями.

— Вот сколько их жило. А теперь… — Надежда Сергеевна махнула рукой. — Вот это отец!

Алексей Алексеевич разглядывал старика с бугристым лбом, с проницательными глазами, с гривой волос до плеч. Седая эспаньолка росла от самой губы.

— А вот мама. — Надежда Сергеевна перелистнула картонный лист.

Алексей Алексеевич увидел седую красавицу, затянутую в корсет, в белом старинном платье до пола.

Пошли родственники: мужчины в офицерских мундирах с эполетами, генералы с бакенбардами, женщины в бальных платьях со шлейфами.

Надежда Сергеевна подробно рассказывала обо всех.

А вот и она, Наденька. Вот ребенком на коленях у матери, вот гимназисточка в белом фартучке с косами до колен, а вот она студентка в комсомольской гимнастерке, с коротко остриженными волосами.

— Тогда было модно у молодежи — презирать цветы, наряды, романсы. Вы же помните это время. Мы смеялись над любовью, над тургеневскими барышнями. Я жила в холодном общежитии — хотя могла жить у мамы. Но я боялась, что меня посчитают белоручкой. Ходила на воскресники, читала Маркса и распевала: «Смело мы в бой пойдем». Старомодная мама смотрела на меня испуганно, а отец с любопытством. Он, помню, всегда говорил: «Одичало новое поколение! Но, как все дикари, они полны несокрушимой энергии!»

Надежда Сергеевна оживилась.

— А теперь вот какая стала! — она открыла лист со своим последним фотоснимком. Седая, величавая, точь-в-точь как ее мать.

— Ну, а как Сонечка устроилась? — спросила Надежда Сергеевна.

Алексей Алексеевич принялся описывать дом, жениха, гостей.

Неожиданно из тьмы в окно сильно и густо повалил снег. Это наконец-то к дому подошла так долго плутавшая по полям зима. Увидев серый, черный некрасивый город, она, как заботливая хозяйка, принялась украшать его белым, пушистым. Не успел Алексей Алексеевич удивиться, как черное окно перед ним стало нарядным, зима завесила его с улицы плюшевой шторой.

Алексей Алексеевич вспомнил, как в детстве всегда ждал первого снега и как радовался этому снегу, его белизне, его запаху. И это воспоминание разбудило в душе что-то далекое — смутное ощущение особенной чистоты, радости, легкого светлого волнения. Он завозился в кресле, отхлебнул чаю и впервые за много дней с удовольствием вспомнил о катке.

И уже показалось ему, что ничего страшного не произошло, что не могла же Соня оставаться вечно с ним, и что он исполнил свой долг и теперь вольный казак.

И действительно, ему, пожалуй, нужно радоваться. Дети уходят из дома — это естественно. А вот у Надежды Сергеевны настоящее горе: потерять сына — это не дочь выдать замуж.

Надежда Сергеевна искоса, незаметно бросала взгляды на него.

А Алексей Алексеевич в это время думал о том, что если наперекор всему он в эту зиму не станет ходить на каток, то это будет значить, что старость одолела его. Сквозь эти мысли он слышал:

— Я сейчас вспоминаю… да, да, конечно же, Римма тогда говорила мне по секрету, что в нее влюблен какой-то архитектор. Постойте, голубчик, теперь я вспоминаю ясно! И это было определенно в ту ночь после катка, когда вы там, бессовестные, целовались. Я помню: она прибежала возбужденная, с коньками в руках, и сразу же бросилась ко мне, и мы с ней шептались!