Все четыре трубы «Пивной Кружки» дымят вовсю. Возле трактира мальчишка-конюх с трудом сгружает с фермерских саней кипу сена, а вот попрошайки на ее обычном месте не видно. Не иначе, как спугнула стужа.

Перед мелочной лавкой пусто, однако и у Виллума из трубы идет дым. Привязав Меривен и погладив ее по шее, Доррин перекидывает через плечо сумы, вынимает из держателя посох, поднимается по ступенькам и, открыв дверь, ныряет в приятное тепло.

– Чего надо? – спрашивает тощий приказчик, глядя сквозь Доррина.

– Я Доррин. У меня есть товар, который может заинтересовать Виллума.

– В конце зимы? Не смеши! Шел бы ты, приятель...

Доррин смотрит приказчику в глаза и цедит сквозь зубы:

– Я пришел не к тебе, а к Виллуму. Ступай и доложи.

– Да... я это... сейчас спрошу, – бормочет неожиданно побледневший приказчик и суетливо удаляется в заднюю комнату. Доррин хмурится, гадая, почему некоторые люди так недоброжелательны и почему так пугаются, стоит на них нажать. Если Виллуму эти игрушки не нужны, он их не купит, но взглянуть-то можно. Зачем создавать затруднения на пустом месте?

Купец, появившийся за прилавком из-за темно-зеленой бархатной занавески, держит в руках увесистую дубовую колотушку.

– Какого тебе!.. – сердито начинает он, но тут видит коричневую рубаху под курткой и темный посох в руках. Тон его смягчается: – А, ты ведь тот кузнец, который мастерит игрушки, верно?

– Я самый. Привез показать тебе кое-какие поделки.

– Все в порядке, Роальд, – говорит Виллум работнику. – А ты, приятель... тебя вроде Дортмундом кличут...

– Доррином.

– А ты, Доррин, не обессудь. Времена нынче трудные, грабители вконец обнаглели, вот и приходится держаться настороже. Тогдашнюю твою диковину хорошо приняли в Фенарде, но теперь... – он пожимает плечами. – Сомневаюсь, чтобы у многих нашлись лишние деньги.

– Вот и у меня их нет, – говорит Доррин, поставив сумы на прилавок и открывая левую. – Эти будут попроще.

Виллум осматривает игрушки, потом берет мельницу и заводит.

– Не могу не признать, работа хорошая. Но времена сейчас тяжелые.

– Понимаю. Это значит, тебе, должно быть, нелегко добывать для торговли всякие редкости.

– Шел бы ты в купцы, Доррин, – усмехается Виллум. – Славно торгуешься, у тебя по этой части природный дар.

– Ты мне льстишь, почтеннейший.

– Едва ли. Похоже, ты знаешь, что чего стоит. Говори, сколько ты хочешь. Но имей в виду, насчет трудных времен я не шутил и заплатить много не смогу.

– Много и не запрошу. Думаю, ты сможешь выручить за каждую по полсеребреника, а то и шесть медяков.

– Шесть – это ты загнул. Могу предложить серебреник за все три штуки.

– Мало. Серебреник и два медяка – это еще куда ни шло.

– Три штуки мало. Была бы партия побольше...

– Я могу сделать еще два комплекта. Как тогда насчет трех серебреников с половиной?

– Я бы дал, но... – Виллум пожимает плечами. – Ты же не сможешь смастерить их к завтрашнему дню.

Доррин хитро улыбается, и лавочник качает головой:

– Приятель, только не говори, что они у тебя уже готовы.

– Я тут подумал... – говорит Доррин с кривой усмешкой и, не закончив фразу, достает из второй сумы шесть игрушек.

Виллум осматривает их тщательнейшим образом и удовлетворенно кивает:

– Хорошая работа, парень, просто отменная, – он кашляет. – Роальд, принеси три с половиной.

Приказчик огибает Виллума и, стараясь не смотреть на Доррина, скрывается в задней комнате.

– Возможно, меня заинтересовала бы еще какая-нибудь диковинка, но ближе к весне, – произносит Виллум.

– Можно подумать, – говорит Доррин. Голова его раскалывается, поскольку у него имеются две старые модели, которым не нашлось применения. – Пожалуй, я за это возьмусь.

Боль унимается, но лишь слегка. Не худо, чтобы кто-нибудь торговался за него: торговаться не лукавя нельзя, а для него даже намек на ложь оборачивается сильной болью.

Вернувшийся Роальд передает монеты Виллуму, который кладет их на прилавок. Он по-прежнему держит в руках дубинку, но уже не так хватко.

– Вот твои серебреники, Доррин.

– Спасибо, мастер Виллум.

Роальд отводит от Доррина глаза, а тот, перекинув пустые теперь сумы через плечо, проходит мимо жаркого очага и выходит на холод.

На улице юноша призадумывается. Теперь, раз уж он по-настоящему занялся продажей игрушек, не стоит ли ему последовать совету Квиллера и вступить в Гильдию?

Вздохнув, он поворачивает Меривен в сторону гавани.

В порту Дью всего три причала, и у начала центрального из них находится здание Портового Совета – серое деревянное строение в два этажа. Рядом, в похожем на сарай доме поменьше, располагается Гильдия. Привязав Меривен у дальнего конца перил, юноша бредет по раскисшему снегу ко входу. Если в верхнем Дью снег плотный и скрипит под ногами, то здесь он тает, хотя море задыхается от плавучих льдин. Из-за них причалы пустуют. Пробиваться сквозь льды рискуют лишь самые опытные и отважные капитаны.

Открыв сосновую дверь, Доррин топает ногами, отряхивая налипший снег, и озирается, старясь приноровиться к тусклой лампе. Поскольку ему неизвестно, чего здесь можно ожидать, посох находится при нем.

Седовласый мужчина, забрасывавший уголь в печку, распрямляется и спрашивает:

– Кого ищешь, парнишка?

– Я не знаю. Квиллер сказал, что мне нужно обратиться сюда.

– Квиллер? Чокнутый игрушечник? А зачем он тебя сюда послал?

Закрыв печную заслонку, человек в толстом синем свитере и теплых штанах подходит к Доррину поближе.

– Он сказал, что коли я занят ремеслом, мне надо вступить в Гильдию.

– А кто ты таков?

– Меня зовут Доррин, я подмастерье у Яррла.

– Яррл отродясь не состоял в Гильдии и не может считаться поручителем, – седовласый вздыхает. – И с чего вообще тебе приспичило вступать, коли ты подмастерье?

– Я еще делаю и продаю игрушки.

– Вот как? – голос гильдейского писца звучит резче. – И кому?

– Ну... пока только Виллуму.

– А... тогда все в порядке. Он член Гильдии и... Да, пожалуй, коли он твой покупатель, это можно рассматривать как форму поручительства. Ты правильно сделал, что решил вступить. Ну а игрушки... Я думаю, это низшая ступень, так что ты не разоришься. Четыре медяка в год – пока ты не станешь продавать больше, чем на десять золотых. Тогда, но уже в будущем году, плата составит серебреник.

– Нужно ли мне ставить подпись на пергаменте, господин?

– Какие тут у нас господа? Хастен меня зовут. А ты что, грамотей?

– Не без того. Читать и писать умею.

– Вот те на! Никак не думал, что Яррл из таковских.

– Имеет ли значение то, что я еще и ученик целителя?

– О, так стало быть, ты и есть тот самый.... Мне следовало бы догадаться по посоху. Нет, это значения не имеет. Никакого. Деньги у тебя с собой?

Доррин отсчитывает четыре медяка.

Писец шарит на столе, пока не находит перо и квадратный лист пергамента.

– Так... «Вольный ремесленник До...» Ты знаешь, как точно пишется твое имя? То есть это я чушь сморозил, конечно, знаешь, но продиктуй по буквам.

– Д-О-Р-Р-И-Н.

Юноша еще держит в руках монеты и старается не хмуриться, но его смущает исходящий от писца ощутимый страх. Хастен вручает Доррину документ.

– Это квитанция об уплате в установленном порядке гильдейского взноса.

– Спасибо, Хастен. Я как раз и хотел, чтобы все было сделано в установленном порядке.

– Хорошо бы и все этого хотели. Всего доброго.

– Тебе тоже, – говорит Доррин, понимая, что разговор окончен. Он поворачивается и выходит. Чем он так напугал этого старикана? Может быть, все дело в истории с Нисо? Но ведь люди, надо думать, и раньше убивали грабителей.

Меривен недовольно ржет. Доррин вставляет посох в держатель и садится в седло. Ему придется не просто чистить лошадку, но и соскребать со шкуры, особенно с ног, налипший снег и ледяную корку. А потом работать допоздна – дел в кузнице невпроворот, и ему надо наверстывать упущенное время.