Выходили здесь ежедневно на участках разных дивизий. Где больше, где меньше. Выходили отрядами и мелкими группами, пробирались и по одному.
Читатель вправе спросить: если пробились штыком и гранатой тысячи, значит, не таким уж плотным было окружение, можно было пробиться?
Ответ мой будет краток и печален: можно, конечно, но только ценою великих жертв. Пробились мы потому, что дравшиеся рядом с нами до последней капли крови рядовые бойцы, командиры и комиссары легли там костьми, прокладывая путь товарищам.
У каждого человека своя судьба, и далеко не всегда на войне он сам может распорядиться ею.
Слава пробившимся.
Слава пробивавшимся...
Три красноармейца
Я получил письмо без обратного адреса, но по штемпелю отправки нетрудно было определить, что послано оно из знакомого мне села Кировоградской области, расположенного на правом берегу реки Синюхи.
Незнакомый человек очень аккуратным, что называется, школьным почерком описывал свое участие в военных событиях далекого августа. На самом письме была и подпись: красноармеец (дальше следовали имя, фамилия).
Все-таки странно: уже давно исчезло из обихода звание красноармеец. Говорят: солдат, говорят: боец, говорят: рядовой. Иногда называют себя по принадлежности к роду войск; стрелок или десантник, танкист или сапер. Может быть, еще как-нибудь назовутся, но только не красноармейцем — это слишком далекое прошлое.
Привожу письмо полностью:
«Вы выступали по радио, просили откликнуться участников боев в районе Подвысокое в начале августа 1941 года. Я один из них, могу описать жестокий бой, в котором пришлось участвовать. Мы пошли на прорыв ночью с опушки леса. В нашей области лесов мало и много равнин и полей, так что спрятаться и затаиться в том лесу столько полков никак не могло. И все равно надо было прорываться из кольца, и мы пошли на прорыв. Нам пришлось бросить пушки, потому что снаряды кончились. У нас в руках были винтовки с примкнутыми штыками, а патроны тоже кончились, нам ничего другого не оставалось, как идти в штыковую атаку с песней «Интернационал». Ночь была лунная, мы видели врагов, и они видели нас, и мы беспощадно кололи их штыками, и они бежали и падали, но их было очень много, они бы в штыковом бою не выдержали, но у них были танки. И все-таки мы прошли двадцать километров от села Подвысокое. Я колол фашистов штыком, и они дико кричали. Потом они окружили меня и моих товарищей со всех сторон и почти в упор покосили нас из своих черных автоматов».
Меня смутила не только подпись, но и кое-что в тексте письма. Идти в штыковую атаку с песней вряд ли возможно. Во всяком случае, тогда, когда мы шли на прорыв, никто не пел и петь не мог. Это скорее от литературы, такое наивно-романтическое представление о бое даже задним числом не может возникнуть у человека, лично участвовавшего в рукопашной схватке.
Я занимаюсь много лет изучением истории жизни советских песен, собрал немалый фактический материал. Боевые биографии знаменитых песен полны удивительных свидетельств об их участии в нашей борьбе, об их причастности к нашим победам. Есть и глубоко драматические случаи, подчеркивающие высокое назначение песни. Но случай, приведенный в этом письме, я не решился бы прибавить к биографии «Интернационала».
Странное и тяжкое впечатление произвели на меня последние строки письма: «Покосили нас из автоматов». Словно письмо пришло с того света и речка Синюха, впадающая у Первомайска в Южный Буг, играет роль мифического Стикса.
Другие же детали, вполне достоверны: двадцать километров от Подвысокого наши передовые отряды прошли, штыковая схватка, черные немецкие автоматы — все это было. Даже то, что ночь прорыва была лунной,— абсолютно точно. Я никогда не забуду эту ночь прорыва, она, как осколок, вонзилась в память.
В некоторое сомнение повергли меня слова: «...в нашей области». Бой в окружении вели кадровые войска. Мог, конечно, оказаться там и кто-то из местных, но это уже совпадение из разряда «напишешь — не поверят».
Вообще, письмо от «красноармейца» задало много загадок. А прояснить что-либо не позволяло отсутствие обратного адреса.
Дней через десять в новой пачке корреспонденции я обнаружил письмо с тем же штемпелем, мой адрес на конверте выведен тем же аккуратным почерком. А фамилия у автора письма другая, хотя с тем же званием «красноармеец».
В этом письме — еще один эпизод, связанный с окружением 6-й и 12-й армий. Совсем уж трагический:
«Двое суток вели мы бой со все наседавшими, все растущими силами фашистов. Все товарищи полегли вокруг в жите, а я остался один. Пули словно облетали меня, как пчелы, я не получил ни одной царапины. Я бы застрелился, но для того, чтобы застрелиться из винтовки, нужно хоть несколько минут, а у меня их не было. Фашисты повалили меня на землю, скрутили мне руки. Я проклинал их, но это все, что я мог делать. Меня повели к офицеру, он требовал, чтобы я назвал свою дивизию и полк. Но я плюнул ему в лицо. Тогда офицер приказал меня расстрелять, и гитлеровцы повели меня в Корытновский овраг... Я простился с жизнью. Я кричал в лицо палачам, что все равно они не победят нас, только жаль, что я не увижу, как они будут окружены и разбиты наголову».
Сразу возник вопрос: а как же сложилась дальнейшая судьба этого человека? Какое счастье, если он остался жив! Но ведь пишет, значит, ему удалось спастись.
Как всегда бывает при столкновении с недосказанным, мозг мой стал торопливо создавать версии, способные прояснить картину. Человек бежал из-под расстрела. Он поселился теперь в тех местах, где пришлось ему пережить столько ужасов, иначе не было бы упоминания о каком-то Корытновском овраге. Тогда красноармеец вряд ли знал название местного оврага, карты у него быть не могло...
Обратный адрес опять отсутствовал. Мелькнула догадка: подлинники красноармейских писем пришли в ветхость, кто-то их переписывает и пересылает мне копии. Но почему? Зачем?
Я не нашел еще сколько-нибудь удовлетворительного ответа на эти вопросы, когда пришло третье письмо: снова тот же почерк, еще один рассказ от первого лица о подвиге, который мог завершиться лишь гибелью героя. Но как можно написать о собственной гибели? Мистика какая-то!..
«Нам, кавалеристам, приказано было выходить в пешем строю, но я со своим конем расстаться не мог, слишком близки мы стали в боях и сражениях. Я выхватил из ножен саблю, пришпорил коня и помчался в самую гущу врагов, стрелявших из пулеметов и автоматов».
Стоп! Третье письмо после правильной посылки — кавалеристам действительно пришлось спешиться — дальше уходит за пределы достоверности, в область романтической выдумки.
Итак, у меня на столе письма от трех красноармейцев. Три разные фамилии — русская, украинская и татарская. А написаны письма одной рукой и отправлены из одного почтового отделения.
Адресов обратных нет, но известно же почтовое отделение. Что, если отправить мои запросы сразу троим красноармейцам, указав на конверте лишь почтовое отделение? В селе люди друг друга знают, как-нибудь найдут хотя бы одного из адресатов.
Так я и сделал. Написал всем троим: прошу вас, дорогие товарищи, сообщить мне о себе по возможности подробно. Как вы оказались в одном селе? Призывались оттуда или после войны там поселились? Вообще, как сложилась ваша жизнь после августа сорок первого?
Через месяц прибыло письмо от секретаря сельского Совета: «Граждане, указанные вами по фамилиям на конверте, в списках жителей нашего села не значатся и раньше не проживали (проверено по книгам). Однако я обратила внимание, что все три фамилии (инициалы совпадают) красноармейцев написаны на памятном камне у обелиска в центре нашего села. Они были выявлены красными следопытами. В братской могиле еще двести одиннадцать безымянных героев. За братской могилой ведется уход учениками нашей средней школы».