Седьмого августа на берегу Синюхи, близ села Левковка, окончательно обессилевшая группа наших стрел­ков, которую продолжали возглавлять тяжелораненые Любавин и Груленко, была туго зажата горными егеря­ми. По свидетельству тех, кто остался в живых, окружен­ные вели огонь, пока имелись патроны, потом отбивались прикладами. Им кричал какой-то немец по-украински:

   — Руки до горы!

Груленко ответил громко:

   — Комиссары не сдаются!

Когда положение стало совершенно безнадежным, Груленко и Любавин обнялись, поцеловались, и каждый истратил последнюю пулю на себя. Могилы их до сих пор не найдены, хотя есть данные, что местные жители тайно похоронили их.

Долгие годы Любавин и Груленко считались пропав­шими без вести. Но в результате пионерского поиска ныне точно установлена картина их гибели. Теперь официаль­но признано, что бригадные комиссары, депутаты Вер­ховного Совета СССР П. М. Любавин и М. В. Груленко погибли в бою. Они приняли смерть на посту.

Нет, не зря враги так страшились комиссаров!

Немецкий солдат в русском плену Вольфганг Шарте из Гергадсхагена показал, и это показание было приоб­щено к делу на Нюрнбергском процессе: «За день до на­шего наступления против Советского Союза офицеры нам заявили следующее: если вы по пути встретите русских комиссаров, которых можно узнать по советской звезде на рукаве, и русских женщин в форме, то их немедленно нужно расстреливать».

Это — свидетельство не об отдельном из ряда вон вы­ходящем случае, а о системе. Там же, в Нюрнберге, со­ветская сторона предъявила Международному трибуналу совершенно секретную директиву Гитлера, выпущенную за сорок дней до вероломного нападения Германии на СССР. Вот она:

«Отдел обороны страны.

Главная ставка фюрера.

12 мая 1941 года.

Об обращении с захваченными в плен советскими по­литическими и военными работниками.

Политические руководители в войсках не счи­таются пленными и должны уничтожат ь с я самое позднее в транзитных лагерях».

Так была предопределена судьба комиссаров в буду­щей войне (тогда война была еще будущей). Но разве это могло нас запугать?

В письмах и воспоминаниях о Зеленой браме — почти в каждом! — неизменно присутствует образ комиссара. Если бы это были не просто письма, а песни, слово «ко­миссар» можно было бы назвать рефреном.

Говоря восторженно о комиссарах, я не принижаю таким образом роль и образ командиров всех рангов. Мне они не менее дороги. Я видел их и (наверное, это естест­венно) присматривался к ним и на пути от Равы-Русской до Зеленой брамы, и потом — на всех перевалах — до са­мого Берлина. Я был свидетелем становления командиров Великой Отечественной — образованных, высокоидейных, изобретательных, отважных, решительных и человечных. Многие из них проявили себя блистательно сразу, с пер­вого боя, другие постепенно, с горькими уроками и кро­вавой ценой приобретали опыт и все те качества, что при­вели войска к тактическим и оперативным успехам, став­шим образцами военного искусства.

Но славные полководцы, выдающиеся военачальники бывали в России и раньше, а вот комиссары впервые вста­ли с ними рядом на гражданской войне, показали себя в Испании, на озере Хасан, в Баин-Цаганском сражении и на Карельском перешейке, а теперь подтвердили леген­дарность своего образа в Великой Отечественной.

44-я горнострелковая дивизия 22 июня вступила в бой. Держала оборону на границе, по приказу (и только по приказу!) начала отход на Станислав, а потом — на Вин­ницу. В конце июля бой вели уже не только боевые расчеты батальонов, полков: работники штаба, политотдела и тыло­вых служб стали в строй линейными бойцами.

Понимая сложность положения, командир дивизии при­казал отправить в тыл документы штаба и политотдела. Было решено вывезти в безопасное место знамя дивизии.

Имущество и знамя были переданы работнику штаба Шеремету, политотдельскому писарю Горшкову, радио­технику Мягкому.

Капитан в отставке, слесарь по холодильным уста­новкам П. Г. Мягкий, ныне живущий в Кременчуге, рас­сказал мне об этой суровой эпопее. К сожалению, он запамятовал фамилии шоферов: группе выделили три автомашины ГАЗ-ЗА. Охраняли знамя четыре красноар­мейца...

Знаменная группа 44-й горнострелковой двинулась в опасный путь. Подъехав к Умани, Шеремет и его това­рищи убедились, что город уже в руках врага. К счастью, наши грузовики, замаскированные столбами пыли, не были узнаны перехватившими все дороги немецкими тан­кистами и мотоциклистами. Принято решение — дви­гаться на юг только по ночам, до наступления темноты прятаться по дубравам и оврагам.

Знамя двигалось по территории, не просто захвачен­ной противником, но буквально начиненной его техни­кой и войсками. Знаменосцы решили твердо: если их об­наружат, принять бой, держаться, а когда положение ока­жется безвыходным, облить бензином и сжечь документы и знамя, а самим стрелять до предпоследнего патрона во врага...

Несколько раз группа Шеремета вырывалась на доро­ги, которые не были еще перекрыты и захвачены против­ником, но в тот же час вновь оказывалась на оккупиро­ванной территории.

Попытались переправиться через Днепр в районе Кре­менчуга, но неудачно: по пути к Днепропетровску стали отказывать — один за другим — измученные полутора­месячным отступлением моторы грузовиков. Ведь и с пу­стыми радиаторами приходилось двигаться, и на смешан­ном горючем. Колонна недвижно замерла на обочине. Сейчас можно задним числом подсказать Шеремету и его спутникам наипростейшее решение: документы и машины сжечь, знамя выносить по-пешему.

Ах, как это легко и просто теперь говорить, как надо было действовать. Но три грузовика ГАЗ — это ж воен­ное имущество! Бросить его, своими руками сжечь? Не так воспитаны эти парни из горнострелковой, из 44-й! Ну, а сейфы с документами? Их отомкнуть-то почти не­возможно, а если зарыть, нет гарантии, что никто до на­шего возвращения не найдет их!

Вдохнуть жизнь в моторы оказалось невозможным, как ни старались шоферы. В отчаянии сидели они на краю кювета с гаечными ключами в обессилевших, опу­щенных руках...

А вдали, в серебристом тумане лунной ночи, высились неуклюжие с виду, беспомощно распластавшие одно кры­ло над несжатой и потоптанной пшеницей колхозные комбайны.

Оставив охрану подле машин, ассистенты знамени дивизии, если можно их так назвать в этой ситуации, и шоферы подобрались к полевым гигантам. А моторы-то целехонькие и такие же, как на ГАЗах!

Повздыхали: нехорошо раскулачивать колхозное доб­ро, а ведь придется.

На языке ремонтников эта операция именуется пере­кидкой мотора. Она и в условиях хорошо оборудованной ремонтной базы достаточно хлопотна, а тут пришлось пользоваться только гаечным ключом, на руках перено­сить тяжеленные моторы, без подъемников и талей ста­вить их. И поставили. В сроки, которые в мастерских считались бы рекордными.

Что ж, можно ехать вновь, но дорога на Дне­пропетровск перерезана. Окольными путями, петляя и таясь, направились к Запорожью. По знаменитой пло­тине Днепрогэса, чуть не плача от радости, пересекли Днепр.

Знамя было вновь среди своих, знамя спасено.

Верность боевому знамени 44-й [3] незыблема.

До последнего мига руководил боем дважды краснозна­менец Семен Акимович Ткаченко, комдив, генерал-майор. Раненный в голову и в руку, истекающий кровью, он был захвачен врагом. Едва пришел в себя, совершил дерзкий побег, но, выданный подлым предателем, вновь оказался за колючей проволокой.

Находившиеся в том же лагере работники штаба диви­зии приступили к подготовке нового побега генерала. Но Ткаченко приказал им эту операцию не проводить, и не потому, что она была смертельно опасной. Он решил, что не может бежать один, когда его бойцы и командиры оста­нутся в неволе. Оставшиеся в живых товарищи из окруже­ния генерала рассказали, что он был буквально одержим идеей восстания, освобождения всего лагеря.