Я хочу проникнуть в общий мир этих трех бывших крас­ноармейцев, прошедших невероятный смертный путь, но и доныне сохранивших боевой дух.

Меня на всем протяжении этой беседы не покидает ощущение, что я позван, чтоб вместе с ними отметить какое- то важное и радостное событие, только три товарища не хотят объяснить какое.

Так я ничего и не угадал, но потом один из ветеранов, тамбовчанин, находящийся со мной в переписке, прислал вырезку из областной газеты, где напечатан Указ Прези­диума Верховного Совета СССР: Федор Мымриков награж­ден за трудовые успехи в десятой пятилетке орденом Дружбы народов.

Значит, мы обмывали награду, но Федя и его кровные друзья из сдержанности, присущей их натурам, ничего не сказали мне об этом, или Федя запретил им говорить, чтоб не прослыть нескромным.

И строитель Москвы Михаил Румянов, и медик Федор Мымриков, и инженер Евгений Серебряков, несмотря на различие в характерах и темпераменте, представляют со­бою в общем-то один и тот же человеческий тип. Про себя я называю людей такого типа «сталью закалки сорок пер­вого года».

А как заботливо и заинтересованно они относятся друг к другу! Как внимательно слушают Михаила, когда он рас­сказывает о недавней поездке во Францию и встречах с комбатантами! Как добродушно подшучивают над Федо­ром, не знающим, куда девать свою энергию! С каким пони­манием относятся к вдумчивому молчанию Евгения Сере­брякова!

Я уехал от них последним поездом метро. Уже подме­тали мраморный пол станции. За окном набирающего ско­рость вагона промелькнули три фигуры с поднятыми как-то по-пионерски руками.

Это называлось в нашем детстве «под салютом».

Оказавшись в отчаянном положении, зажатые в клещи вероломно напавшим противником, могли ли мы тогда, ле­том 1941 года, представить себе как бы все наоборот:

не они нас, а мы их окружаем...

не они нас, а мы их поставили на край катастрофы...

не они захватывают нас в плен, а мы заставляем их капитулировать...

Могли ли мы такое себе представить?

Конечно, могли! Повторяли, как заклинание: наше дело правое, победа будет за нами. Будет и на нашей улице праздник! Родина или смерть!

Беру на себя смелость утверждать не только от имени тех, кто продолжал жить, а значит, сражаться, но и от имени тысяч и тысяч погибших наших товарищей: мы были увере­ны, что одолеем врага, что наглые и самодовольные при­шельцы еще проклянут тот час, когда доверились банде фашистских политиканов, военных преступников, захватив­ших власть в Германии и обуреваемых бредовой и истори­чески безнадежной идеей мирового господства.

Мы были убеждены, что поменяемся с ними местами, но ни в коем случае — не ролями! Переполненные яростью, все равно не озвереем, останемся верны высшему званию человека и святым принципам своего небывалого общества.

И вот уже в декабре под Москвой немецко-фашистские войска потерпели крупное поражение, а через год с неболь­шим после Зеленой брамы они оказались в котле.

Дело было под Сталинградом...

Читатель поймет душевное состояние, мысли и чувства людей, выходивших с боями из окружения, пропавших без вести, побывавших в плену, испытавших на себе всю жестокость врага. Оставшиеся в живых участники боев в районе села Подвысокого, сражавшиеся теперь под Сталин­градом, были как бы уполномочены Зеленой брамой не сводить счеты, но участвовать в справедливом возмездии.

Недавно, работая в архиве, я сравнил две трофейные карты: на одной зафиксировано наступление немцев на

Киев в 1941 году, на другой — прорыв к Сталинграду летом 1942 года.

Гитлеровский генштаб со свойственной ему догматиче­ской самоуверенностью спланировал операцию по выходу к Волге в духе тех же общих шаблонных стратегических установок, как и прошлогодний прорыв к Днепру. Хотел повторить свой успех.

Если положить на кальку схему, покажется, что она скопирована.

Наносится удар, чтоб захватить большой город у реки, а на правом фланге окружаются две, а может быть, и три армии (6-я, 12-я и еще 18-я). Это сорок первый год...

В сорок втором впереди у них уже Волга, но и в донских степях они намереваются окружить и уничтожить две, а при удаче — и три советские армии.

Но в «котел» теперь попадут они. Как поведут себя они, оказавшись в окружении?

Вернувшись после второго ранения на свой Донской фронт, я стал свидетелем подготовки и осуществления одной из блестящих операций, вошедших в историю военного искусства.

Будут окружены немецкая 6-я армия и часть 4-й танко­вой. Шестая! Для меня это было важно — я из нашей погибшей шестой...

19 ноября 1942 года северо- и юго-западнее Сталинграда началось наше решительное наступление, и вскоре замкну­лось кольцо вокруг армии Паулюса. (В мирные времена 19 ноября утвердилось торжественной датой — Днем артил­лерии, а теперь праздником в честь ракетных войск и артил­лерии.)

Хорошо помню сырой мороз того утра, туманную дымку. Траектории реактивных снарядов казались багровыми.

Час двадцать молотила наша артиллерия, а потом в на­правлении, указанном стрелами возмездия, устремились танки и пехота.

Может быть, операция была рискованной, но расчет точен: через 100 часов боя 330 тысяч солдат и офицеров противника очутились в «сталинградском котле».

Признаюсь, такую радость на войне я испытывал лишь дважды: в ноябре сорок второго в междуречье Дона и Волги и в мае сорок пятого на улицах поверженного Бер­лина.

В те ноябрьские дни я находился в 91-й танковой бригаде, которой командовал беззаветный храбрец, бога­тырь с виду подполковник Иван Игнатьевич Якубовский.

(Будущий маршал, дважды Герой Советского Союза и Глав­нокомандующий войсками Варшавского Договора).

В первые же часы боя танки бригады врезались в боевые порядки противника. В станице Перекопской были захва­чены немецкие пехотинцы. Чтобы поглядеть на них, я поспе­шил к разведчикам. И вот уже мой спутник, фотокорреспон­дент фронтовой газеты, снимает групповой портрет завое­вателей.

Настоящая зима только подступает, но у некоторых из них уже заметны на щеках пятна — явное обморожение. Шинели тонкие, обувь кожаная, у офицеров дополнитель­но — соломенные неуклюжие чуни, попытка хоть как-то утеплить ноги.

Разведчики, обнаружившие их в сараях на окраине только что освобожденной станицы, докладывают, что там же найдено десять еще не остывших трупов. Осмотр пока­зал, что все эти солдаты получили ранения недавно — в эти дни, но причина смерти другая — они убиты выстрелом в затылок, все одновременно.

Допрашивают обер-лейтенанта, он признается, что ране­ные убиты по его приказу, поскольку известно, что русские расстреливают раненых пленников, он приказал уничтожить этих солдат.

Кто прикончил их — всех одним способом, одним при­емом?

Обер-лейтенант отказывается указать на палача! Что-то бормочет о чести офицера и о том, что никого не выдаст. И очень удивляется, что советский «энкаведе» интересуется подробностями.

Потом, когда ему втолковали некоторые прописные ис­тины, он признался все-таки, что у него в «компани» (то есть в роте) есть один солдат, который был в «эйнзацкоман- де» (то есть в команде палачей), был там уличен в некото­рых мужских извращениях и отправлен на фронт. Вот он и исполнил приказание и мастерски отправил на тот свет десять своих раненых товарищей.

Благородный обер-лейтенант так и не выдал палача, и всю компанию повели на пункт сбора пленных... Может быть, современному читателю покажется странным, но я помню — никто не удивился этому зверству...

Мы и не такого навидались!

Намерения советского командования были весьма опре­деленны: предложить противнику капитуляцию и в возмож­но более короткие сроки принять пленных по всем правилам нормальной войны. (Когда я написал слово «нормальной»,

рука моя дрогнула — применимо ли к войне такое опреде­ление? Нет, нет и нет! Но и в этом крушении норм есть свои правила, грубо растоптанные врагом.)