Я увидел знакомый почерк Твардовского. Он послал в подарок дивизии рукопись. Полковой комиссар Харитонов прочитал:

И добавил, раздумывая вслух:

   — Не очень актуальный куплет. Нынче они нас бьют. Но мы еще споем эту песню в Берлине и Гамбурге!

Я точно запомнил поразившее меня тогда упоминание о Берлине и Гамбурге...

1 августа

Военному совету вручается радиограмма, полученная из штаба Южного фронта. Приказано ликвидировать про­сочившегося противника. Это определение могло бы вызвать улыбку, но сейчас не до улыбок: мы окружены достаточно плотным кольцом, сквозь него не просочиться, его надо пробивать, не то чтоб «ликвидировать просочив­шегося». Но разрешения идти на прорыв нет.

Войска занимают круговую оборону. Таков приказ Военного совета. За ночь отрыты траншеи, поставлены про­тивотанковые заграждения и мины. Мы затаились.

Противник самоуверенно предполагает, что многократ­ное превосходство принесет ему скорую победу. Он уже назначил даты, когда будут захвачены Киев, Днепропет­ровск, Запорожье, когда его орды распространятся по ле­вобережью Днепра.

Клейст торопится — ему нужно выслужиться, скорая победа необходима, чтобы затушевать возникшие подозре­ния в недостаточной его верности фюреру.

У нас мало боеприпасов. Ведется только прицельный огонь по атакующим. В ход пошли гранаты.

Предпринимаются контратаки — старый верный штык.

Мы знаем, что командование юго-западного направле­ния, в частности Юго-Западный фронт, которому 6-я и 12-я армии формально уже не принадлежат, предпринимает упрямые попытки помочь окруженной группировке. Ставка вновь и вновь тревожно запрашивает маршала Буденного, какая помощь оказывается группе Понеделина. Полковник Владимир Судец наносит силами своего корпуса удары с воздуха по танковым колоннам Клейста.

Дивизии изготовились к обороне пока еще в своем со­ставе, но возникло и как-то само собой утвердилось правило: отбившиеся от своих красноармейцы тут же зачисляются в те отряды, на участке которых они оказались.

Перестраивается характер подразделений и частей. Это уже во многих случаях не роты, не батальоны (слишком поредел их списочный состав), а отряды. Изменился — по обстоятельствам — боевой порядок. Для отряда харак­терно то, что у него нет тылов. Бойцы всех тыловых служб стали стрелками.

Артиллеристы стреляют только прямой наводкой. Эко­номия снарядов. Но и отсутствие закрытых целей...

Накопившись на опушке дубравы, большой отряд наших идет в контратаку.

Задача на местности ясна, нет нужды даже в карте: надо пройти, пробежать, преодолеть огромное — кило­метра два — подсолнечное поле (подсолнухи все же пред­ставляют собой укрытие) и выбить егерей из другого леса.

Почему-то все уверены, что преодоление этого участка все решит, выбить врага из того леса — значит прорваться.

Если бы...

Атака захлебывается.

Громадный красноармеец (в те годы великаны еще ред­ко встречались) несет на плече, как куль, командира. Он дотягивает до опушки, вместе со своей ношей опускается на землю, густо усыпанную прошлогодними желудями и свежими патронными гильзами.

Командир убит — понятно это всем: рана видна, но не заметно кровотечения (если человек убит, кровь почти не проступает, видимо, сердце уже не подгоняет ее).

Четверо бойцов, торопясь, исступленно, молча, штыками колют землю: роют могилу. Вспоминаю: где-то в невозврат­ной мирной жизни, в московской юности, было у меня и у моих товарищей любимое стихотворение, а в нем такие строки:

Мы читали стихи наизусть, но не могли согласиться, что факелы сверкали. Может быть, мерцали?

Но сейчас они не сверкают, не мерцают. Никаких факе­лов. Стихи называются «На погребение английского гене­рала сира Джона Мура», написаны ирландским поэтом Чарльзом Вольфом о командующем, который погиб в сра­жении с войсками Наполеона при Корунье в Португалии.

Значит и раньше генералы гибли на поле брани. Имя генерала утвердилось в веках именно через стихи, а поэт забыт — это было единственное его сочинение...

Разве еще существуют стихи?

На полевых петлицах убитого четыре шпалы. Полков­ник? Полковой комиссар? На гимнастерке орден Красного Знамени. Не свинчивается, впаялся в ткань. Орден выреза­ют ножом, захватывая большой участок гимнастерки, вместе с левым карманом — наверное, там документы. Над убитым склоняется генерал, приникает лицом к его плечу. Генерал поднимается, я узнаю его — это командир дивизии, его фамилия Верзин. Я видел его при прорыве линии Маннергейма в прошлом году. Лицо мокрое, словно он умывался, но это неудержимые слезы.

Тело полковника поспешно присыпают землей. Из леса вышел лейтенант, подвел сюда красноармейцев с винтов­ками, наверное, хочет дать над могилой залп, как положено. Но Верзин, вытирая лицо рукавом, тихим голосом говорит: «Патронов мало, если стрельба залпом, то исключительно по врагу!»

На какие-то считанные минуты мы с Сергеем Владими­ровичем Верзиным оказываемся, что называется, с глазу на глаз, один на один.

   — Прости, что я так расстроился, тяжко пережить ги­бель товарищей, а своей смерти не боюсь,— жестко говорит он, и я не могу не поверить генералу. В его дивизии — 173-й стрелковой — я успел побывать во время тяжелых июльских боев, видел не раз, как он четко и умело управляет боем, не мог не заметить, каким уважением подчиненных он ок­ружен.

Комиссар дивизии Карталов сказал мне при первой встрече:

— Наш Сергей Владимирович — гордость Киевского Особого военного округа, самый строгий и душевный чело­век, какого я знавал!

Генералу Сергею Верзину остается жить лишь считан­ные дни и ночи, составляющие один сплошной бой. К 9 ав­густа дивизия превратится в горстку израненных красно­армейцев и командиров; он поведет их в штыковую атаку, а когда останется один, выстрелит себе в сердце.

Полковой комиссар Карталов, могучий человечище, в этой последней схватке будет скручен и связан врагом, но через несколько дней совершит дерзкий побег и вскоре объявится среди подпольщиков и партизан Винничины, чтобы сражаться, вновь сплачивать людей. Схваченный гестапо, он пойдет на казнь спокойно, палачи будут в страхе отворачиваться перед его ненавидящим и презирающим взглядом.

Пройдет много лет.

Весенним днем я окажусь в новом высотном и голубо­стенном микрорайоне на окраине Москвы, среди людей разных поколений, друг с другом, однако, чем-то схожих и очень знакомых мне,— глубоко в орбитах светлые, как говорят, стальные глаза.

Дети, внуки и правнуки генерала Сергея Верзина слу­шают мой рассказ о нем, о тяжком и героическом начале августа сорок первого.

Со стены смотрит на нас портрет нестареющего (толь­ко что перейден рубеж сорока) задумчивого человека со стальными глазами, в мундире со звездочками еще не на погонах, а в петлицах.

Два ордена и медаль «XX лет РККА» у него на груди, а третий орден — Отечественной войны I степени — посмерт­ный, врученный семье, привинчен к углу фотопортрета...

...Это будет не скоро, это будет потом, но в том же мире и на той же планете.

А пока в дубраве и по всей округе идут — лишь с ми­нутными передышками — тяжкие бои. Обе стороны несут большие потери.

Вот строка из сохранившейся сводки штаба тыла Юж­ного фронта № 035: «Артвыстрелов 5—10 на орудие. Обес­печенность горючим близка к нулю. Для танков и самоле­тов горючего нет...»

3 августа

В широко известном теперь дневнике бывшего началь­ника генштаба сухопутных войск Германии генерала Гальдера сказано, что в этот день передовые отряды 17-й не­мецкой армии и 1-й танковой группы «соединились север­нее Первомайска, захлопнув в кольцо 6, 12 и 18-ю армии». Это обычное бахвальство — 18-я армия вырвалась из ок­ружения.