«С выносливостью и потрясающим героизмом советских солдат я столкнулся впервые в июньские дни 1941 года. Мы продвигались вперед между Равой-Русской и Львовом и натолкнулись на цепь бетонированных, снабженных ору­диями маленьких укреплений, которые упорно сопротив­лялись. Когда у советских солдат не оставалось никакой возможности дальше удерживать укрепленный пункт, они подрывали его и погибали в нем сами».

Илларион Федорович Евдокимов считает, что статья бывшего генерала вермахта не совсем точна:

«Мы в ДОТах совершенно не имели подрывных средств на всякий случай, так как не воспитывался наш воин в оставлении ДОТа, не сражаясь до смерти».

Можно поверить бывшему комиссару укрепленного района, его бойцы бились до последнего патрона. И. Ф. Ев­докимов, вопреки немецкой версии, утверждает, например, что красноармейцы не взрывались на гранатах, но бросались с гранатой под танки врага. А это другое дело...

Укрепленный район Рава-Русская держался пять дней.

В героической обороне принимала участие не только 41-я стрелковая дивизия, но и 159-я, и пулеметчики 3-й кавалерийской дивизии, и пограничники, и, конечно, артпульбаты, то есть гарнизоны ДОТов.

Для того чтобы сломить их отчаянное сопротивление, пяти вражеских дивизий оказалось мало, пришлось им вызвать на подмогу еще одну...

Совершенно не зафиксирован и подвиг жителей Равы-Русской, вступивших в первые часы войны в истребитель­ные отряды для борьбы с диверсантами, которых забрасы­вал враг.

Конечно, УР не мог выполнить своего назначения в условиях, когда танковые клинья противника глубоко вре­зались в глубь нашей территории, а все-таки пять дней Рава-Русская держалась!

Сохранились некоторые приказы и оперативные сводки 6-й армии за первые дни войны.

Из боевого приказа 6-й армии, Бжуховице (Брюховичи), 24 июня 1941 года:

«Наступление противника в течение 23.6.41 г. на фронте 3-й Кавдивизии, 41-й и 159-й стрелковых дивизий приоста­новлено и частично отброшено».

Из боевого донесения штарма 6 № 0011, 3.00, 25 июня 41 года:

«41-я стрелковая дивизия, опираясь на опорные пункты УРа, сдерживает противника, нанося ему серьезные потери».

Ясно одно: и Рава-Русская — укрепленный район — сопротивлялся достойно, а остатки войск на этом участке вынуждены были отойти лишь по приказу фронта.

Омногократном превосходстве сил противника на нашем направлении сохранилось немало свидетельств.

Против 97-й стрелковой (она обороняла полосу в 30 километров по фронту) наступал 49-й армейский корпус, имевший в своем составе четыре дивизии. Это — к примеру...

Попытаюсь объяснить, почему в истории Великой Оте­чественной войны бедновато документированы подвиги начального периода.

Огероизме так называемых войск прикрытия некому поведать — гарнизоны укрепрайонов бились до последнего снаряда, до последней пули. Красноармейцы без преувели­чения бились до последнего вздоха. Их душили дымом, жгли огневыми струями. Плененные нами немецкие солдаты при допросе жаловались еще тогда:

   — В глубине не всегда достроенных железобетонных дотов у вас сидят какие-то дьяволы! Их ничем невозможно взять.

Через годы, когда мы вернулись на государственную границу, открылись дополнительные свидетельства — в развалинах дотов были найдены выцарапанные на бетоне и стали надписи: клятвы, имена, слова прощания, обращен­ные к родным и потомкам, домашние адреса погибших здесь героев, номера частей, в которых они служили. Если напомнить, что противник мистически боялся этих разва­лин, таивших гибель, не покажется удивительным, что такие надписи сохранились.

Так гибли парни, рожденные и выросшие при Советской власти.

Когда подполковник В. А. Новобранец раскладывал на столе свою рабочую карту, честно говоря, мне становилось

не по себе. Карта свидетельствовала, что на нашем направ­лении у врага пятикратный перевес.

Но, странное дело, вместе с ознобом и каким-то спо­койным предчувствием собственной гибели я испытывал чувство гордости: вот в рядах какой армии я нахожусь! Будто исчез у людей, окружавших меня, извечный страх, инстинкт самосохранения.

Землю свою мы теряли, но сопротивлялись яростно. Враг продвигался к Подвысокому пять недель. Если подсчи­тать, получается не более пяти — семи километров в сутки.

И это было вовсе не планомерное движение — сегодня пять — семь километров и завтра столько же. Врагу прихо­дилось не только останавливаться перед несокрушимой стеной мужества, но и откатываться назад, неся большие потери.

Начальник генерального штаба гитлеровских сухопут­ных войск Гальдер записал в своем дневнике:

«Бердичев: в результате сильных контратак противника с юга и востока 11-я танковая и 60-я моторизованная дивизии были вынуждены перейти к обороне. 16-я танковая и 16-я моторизованная дивизии продвигаются очень мед­ленно». А ведь гитлеровские генералы рассчитывали, что их танки будут проходить в день по 50 километров.

Право же, мне не надо ни на кого ссылаться, утверждая это. Ни на Новобранца, ни на позже прочитанные книги — я сам был там. Досадно только, что не вел записей. Запи­сывать нам ничего не разрешалось. Доходило до смешно­го — на передовой говоришь с командиром батальона, хо­чешь записать имена отличившихся красноармейцев, а он за руку хватает: «Давайте не будем!..»

По некоторым повестям и романам первые недели войны можно себе представить чуть ли не как паническое бегство. Я читаю такие книги с недоверием, да еще и с некоторым ощущением превосходства очевидца. Мне дове­лось видеть иное — отступление в непрерывных боях, от­ступление с открытым выражением досады: «Пока живы, зачем отходить? Можем стоять насмерть».

Я видел отход по приказу, а это уже не бегство. Правда, картина была не из веселых: пыльные дороги, параллельное преследование, потоки беженцев вливаются в колонны войск, и все вдруг перемешивается — повозки и детские коляски, отрывистые команды и жалобное мычание не­доеных коров. В смысле и звучании слова «беженцы» соеди­нились и переплелись два корня: бег и беда. Есть ли слова горестней в лексиконе нашего времени?

Эти картины навечно впечатались в память.

А сохранились ли кино- и фотодокументы?

Я обратился к фотокорреспондентам, своим старым товарищам. (Так мало осталось у меня адресов и телефон­ных номеров!) Репортеры сохранили, донесли до нас дра­гоценную зримую летопись Великой Отечественной. Ныне их скорострельно отснятые кадры демонстрируются на выставках, награждаются золотыми медалями.

При разборе архивов, относящихся к 1941 году, обнару­жилось немало портретов героев: артиллеристы, ведущие огонь, конники с шашками наголо... Нашел я и лица первых пленных: самодовольство столкнулось с растерянностью и страхом. Есть в государственных архивах трофейные кадры — леденящие кровь документы о зверствах. Наш бесстыдный противник любил позировать около виселиц.

Но мне не удалось найти фотографий, которые запе­чатлели бы дороги отступления, трагические сцены: мы взрываем плотину Днепрогэса, мы оставляем город, горят наши танки, бредут беженцы вдоль дорог, а по краям их — трупы после налета авиации.

Даже перечисление наших горестей кажется мне сейчас, когда я пишу, безнравственным.

Мог ли стоять на обочине с фото- или кинокамерой молоденький командир-корреспондент и снимать разгул нашего горя?

Невозможно, невыносимо...

Борис Иванович Бондаренко, офицер запаса, ныне проживающий в Крыму, напомнил мне, как отходила его 58-я стрелковая. Снимали пулеметы с тачанок, несли на плечах, чтоб на тачанках, на повозках больше выкроить места для детей и старух, покинувших Львов и Тарнополь (ныне Тернополь) и отходивших по военным доро­гам...

Мне известно, что до последней возможности продолжа­ли сражаться некоторые полки и даже дивизии, не получив­шие приказа на отход, утратившие связь с вышестоящими штабами. Но как и на каком рубеже — это в ряде случаев выяснилось лишь через годы.

Вот история исчезновения целой дивизии — невероят­ная, но невыдуманная.