— Буй ты, Харцыз! Как есть, буй неразумный! Притащишь в шинок — тут тебе и конец.

Потеряв последнюю каплю терпения, Харцыз пополз позднею ночью в курень и стащил у Сторчауса червонные, с золотыми подковами чёботы. Его сердце наполнилось чувством неизбывного счастья: он был твёрдо уверен, что кража удалась на славу — ещё два-три шага, и тёмная ночь укроет его и спасёт. Щёки, приникшие к добыче, полыхали горячим румянцем.

— Коханые мои… чеботочки мои!.. — шептал он, захлёбываясь и хмелея.

— Ну-ну! Блукаете, полунощники! — выругался сквозь сон Сторчаус.

От неожиданности Харцыз разжал руки. Чёботы грохнули на пол.

— Ратуйте! — разорвалось над самым ухом. — Ратуйте!

Слвно выброшенная волною на берег рыба, забился пойманный в могучих объятиях.

— Душегуба поймал! Ратуйте, добрые люди!

Три дня продержали Харцыза на площади прикованным к позорному столбу. Рой комаров облепил его голое тело сплошным серым саваном.

У столба, на столе, стояло ведёрко с горилкой.

Полные негодующего презрения, подходили к преступнику запорожцы.

— Пей, скурвый сын! — И тыкали краем ведёрка в мертвенно сжатые губы. — Пей!

Василий пошёл к атаману.

— Наречённого братства для помилуйте того Харцыза!

Загубыколесо ничего не ответил, только омерзительно сплюнул и указал глазами на дверь, а Рогозяный Дид и Сторчаус, когда услышали просьбу, заботливо очертили Выводкова большим кругом и принялись торопливо завораживать его от смерти:

И затопали исступлённо ногами.

— Геть! Геть от нашего Василька да, до бисовой матери, к тому Харцызу.

Свесив голову, Василий ушёл далеко на луг, чтобы не слышать воплей товарища.

За ним увязался приставленный на всякий случай Гнида.

— Ото ж тебе лыхо, — вздыхал сокрушённо маленький казачок, поскрёбывая усердно хищно загнутыми ногтями тонкие ноги свои. — Ото ж, когда попутает бес на чужое позариться!

— Молчи ты! Чего увязался! — грубо оттолкнул розмысл спутника.

Гнида гордо выставил тощую грудь.

— А у нас, у казаков: кто за вора заступится, который своего брата запорожца обворовал, тот и сам вор. А ещё тебе, пан Василько, така моя мова: кто и выдаст казака, того хороним в землю живым.

Гнида помуслил пальцы и провёл ими по расчёсанным до крови икрам.

— По первому разу помиловал тебя атаман. А только помни: двух грехов не прощают казаки — воровства да ещё того, кто иудой окажется. Потому знаем мы крепко: одного выдадим — всех нас сукины сыны ляхи, або татарва некрещёная, або бояре по одному разволокут.

Выводков заткнул пальцами уши и, наклонившись, закричал в лицо Гниде:

— Ежели на то приставили тебя ко мне, чтобы про израду болтать, — сам яз, без наущенья, ведаю, что краше змеёю родиться, нежели Иудино имя носить!

Казачок любовно поглядел на Василия.

— Ты не серчай. От щирого сердца я с тобой балакаю. — И прислушался. — Должно, добивают Харцыза. Ишь, как хруст далеко слыхать!

С тех пор как Иван-царевич женился на Евдокии Сабуровой[117], Грозный утратил покой. Среди сидения в думе он разгонял вдруг советников, запирался от всех в опочивальню или пил горькую. Образ Евдокии грезился наяву и во сне, всюду преследовал его, разжигая похотливые страсти. Особенно тяжело было ночью. Стоило на мгновение закрыть глаза и забыться, как ясно чувствовалось её присутствие. «Ты… ты мой единственный! — дразнил душу сладостный шёпот. — Токмо единый ты». Солнечными лучами ложились прозрачные пальчики на жёлтое вытянутое лицо, и горячим хмелем кружило голову страстное, прерывистое дыханье.

Грозный пробуждался в зверином томлении, вскакивал с постели и замирал перед образом Володимира равноапостольного.

Но молитва не помогала.

Все близкие женщины опостылели Иоанну: и четвёртая жена, Анна Колтовская[118], и Анна Васильчикова[119], и Василиса Мелентьева[120]. Жену он приказал заточить в монастырь, а наложниц прогнал от себя.

В минуты, когда одиночество становилось непереносимым, царь призывал к себе Бориса, Скуратова и Фуникова и заставлял их безумолчно говорить.

Под убаюкивающее жужжание советников он часами лежал на постели, чуть покачиваясь и тщетно стремясь заснуть.

Под утро вставал, измученный бессонной ночью, и снова замирал в немой мольбе перед образом.

В опочивальню неслышно входил протопоп. Начиналась долгая монастырская служба.

После утрени Грозный подходил к Евстафию под благословенье и неизменно вздыхал:

— Мнозие борят мя страсти!

— Покайся, преславной. Вынь грех перед Господом, — ворковал протопоп.

Лицо царя неожиданно багровело, и стыли в ужасе маленькие глаза.

— Не за кровь ли боярскую взыскует Бог?

Малюта возмущённо причмокивал.

— Мудрость твоя не в погибель, а во спасение души и царства.

Проникнутые глубокой верой слова советника трогали Иоанна, отвлекая ненадолго от главного.

— Ты, Евстафьюшка, помолись… равно помолись о спасении душ другов моих, невинно приявших смерть, и ворогов.

Рука, точно хобот, обнюхивающий подозрительно воздух, творила медлительный крест.

— Молись, Евстафьюшка, о душах убиенных боляр…

Протопоп послушно поворачивался к иконам и служил панихиду. Строгий и неподвижный, стоял на коленях Грозный. За ним, припав лбами к полу, молились советники.

Успокоенный царь с трудом поднимался с колен и укладывался в постель.

— Сосни, государь! — отвешивали земной поклон советники.

Иоанн болезненно поёживался.

— Токмо забыться бы — и то милость была б от Бога великая!

Едва близкие уходили, в опочивальню из смежного терема прокрадывался Федька Басманов.

— Не ломит ли ноженьки, государь? — спрашивал он тоненьким голосом, собирая по-девичьи в алую щепотку губы.

— Колодами бухнут, Федюша. А в чреслах индо тьма блох шебуршит.

Басманов присаживался на постель и нежно водил рукою по синим жилистым икрам.

Грозный истомно жмурился и потягивался.

— Выше, Федюшенька. Эвона, к поясу. Не торопясь. Перстом почеши.

Нисходило тихое забытье…

— Перстом, Евдокиюшка. Выше, эвона, к поясу…

И чудилось уже шёлковое шуршание сарафана, плотно облегающего упругие груди, и трепетное дыханье, и кружил уже голову горячим хмелем зовущий взгляд синих глаз.

— Прочь!

— Яз тут, государь! Федюшка твой.

— Прочь!

Опричник вскакивал и уходил.

Царь тотчас же поднимался за ним и искоса поглядывал через оконце на терем снохи.

«Дрыхнет! — зло думалось о старшем сыне. — А либо в подземелье с бабами тешится, блудник!»

Наконец Иоанн нашёл выход. В одну из бессонных ночей он позвал к себе Малюту и без обиняков огорошил его вопросом:

— Ежели церковь расторгнет брачные узы — брак тот брак аль не брак?

Скуратов пытливо взглянул на царя и, догадавшись, какой ответ угоден ему, уверенно тряхнул головой:

— Брак той не брак!

Обняв опричника, Грозный смущённо потупился.

— Давненько яз Ивашу не видывал.

— Кликнуть, преславной?

— Не надо! Пускай тешится с бабой своей!

Для Скуратова всё стало ясно.

— Что ему в бабе той? Мы ему иных многих доставим, а жёнушка пускай поотдохнет.

И решительно направился к выходу.