— Сказываю, не надо!

— Не за царевичем яз, государь, — за протопопом. И ушёл, приказав сенным дозорным немедленно позвать в опочивальню Евстафия.

Протопоп, выслушав Иоанна, беспомощно свесил голову.

— Не можно… То противно канонам, преславной.

— А коли яз, государь, волю расторгнуть?

— Не можно… Свободи от гре…

Его прервал свирепый окрик:

— Твори!

Иоанн замахнулся посохом на затаившего дыханье духовника.

Вошедший Малюта взял с аналоя кипарисовый крест.

— Твори!

Протопоп склонился перед киотом. Царь умилённо закатил глаза:

— Вот и без греха ныне буду любить её!

И позвал к себе царевича Ивана.

Давно уже не было такого веселья на особном дворе. Все были подняты на ноги: и скоморохи, и песенники, и волынщики.

Царь не отходил ни на шаг от старшего сына и усиленно подпаивал его.

Перед всенощной к пирующим пришёл Грязной и, подсев к царевичу, что-то шепнул ему с таинственной улыбочкой на ухо.

— Да ну? — подмигнул Иван и зарделся. — Сказываешь, писаная красавица?

— Краше и на дне моря не сыщешь! Прямо тебе ядрёна, како орех, да бела — белее лебеди белой.

Крепко ухватившись за руку объезжего головы, Иван, пьяно вихляясь из стороны в сторону, ушёл из трапезной.

Грозный деловито переглянулся с Малютой и постучал согнутым пальцем по серебряной мушерме.

— Никак, ко всенощной благовестят?

Опричники встали из-за столов.

— Благовестят, государь!

Лёгким движением головы царь отпустил всех от себя и ушёл в опочивальню.

Вскоре в дверь просунулась голова Малюты.

— Доставил, преславной!

И пропустил в опочивальню укутанную с головой в пёстрый персидский платок женщину.

Грозный подошёл вплотную к опричнику.

— Подземельем волок?

— Како наказывал, государь!

— А царевич?

— Пирует. Дым коромыслом стоит. И едва слышно:

— Спит да блюёт. Опился до краю.

— Ну, тако. Ступай себе с Богом.

Оставшись с женщиной наедине, царь сам снял с неё платок и сердечно заглянул в глаза.

— Садись. На постельку садись, дитятко красное.

Евдокия, тронутая лаской тестя, благодарно коснулась губами его плеча.

— А головушку на грудь склони мою стариковскую.

Он взял её за двойной подбородок и приложился лбом к пухлой щеке.

— А и доподлинно ль стар яз, Дуняшенька?

— По мне, государь, ещё жития тебе ворох великой годов!

— А на добром слове спаси тебя Бог, царевна моя синеокая!

Сиплое дыханье рвалось прерывисто из груди, обдавая женщину винным перегаром и дурным запахом гниющих дёсен.

— Ты ближе… ещё…

Одна рука туго обвивалась вокруг шеи, другая нащупывала свечу на столике.

— Погасла, экая своевольница! — хихикнул царь н вдруг резко толкнул сноху. — Гаси лампад!

Евдокия бросилась к двери.

— Нишкни! Слышишь?! Аль запамятовала, перед кем стоишь?!

И рванул с неё ферязь.

— Бога для! Государь! Царевичу како яз очи буду казать?!

Иоанн потащил женщину на постель.

— А ежели единым словом Ивашке обмолвишься — в стену живьём замурую!

Скрюченные пальцы тискали пышные груди. Пересохшие губы запойно впились в холодные губы обмершей женщины…

Иван-царевич терялся в догадках. Была Евдокия цветущая и жизнерадостная, любила потешить себя другойцы плясками и весёлыми песнями; своим беззаботным смехом всегда, даже в минуты хандры, умела расшевелить его и вернуть доброе настроение — и вдруг стала неузнаваемой.

Что ни день, сохла она всё больше и больше, по ночам жутко кричала во сне или, стиснув мертвенно зубы, билась перед образом в жестоких рыданиях и на все расспросы отвечала одними заученными словами:

— Не ведаю! Нечистый, видно, вошёл в меня… Ничего не ведаю, мой господарь…

Царевич перестал пить, учинил за женою строгий надзор и никуда не отпускал её из светлицы.

Но Грозный почти ежедневно давал сыну какое-либо срочное поручение и то заставлял его чинить опрос преступникам, то отсылал в приказы учиться приказным делам, то просто придирался ко всякой мелочи и, будто в гневе, запирал его с Борисом в Крестовой, а сам, как юноша, трепещущий от восторгов первой любви, мчался стрелою в опочивальню, где ждала уже его приведённая Малютою Евдокия.

Однажды сноха сама пришла к нему.

— Помилуй меня, государь! — упала она на колени и облобызала царский сапог. — Не можно нам больше жить во грехе…

— Не чистый, чать, понедельник[121]? Не срок будто каяться? Пошто в ноги падаешь?

И, подняв её, усадил на постель. Евдокия неожиданно бухнула:

— На сносях яз, царь!

Какое-то странное чувство, похожее на брезгливость, шевельнулось в груди Иоанна и отозвалось неприятной дрожью во всём существе.

Пошарив прищуренными глазами по изменившемуся лицу снохи, он зло уставился на её живот.

— Мой? Аль Ивашкин?

Щёки Евдокии покрылись серыми пятнами. Глаза тяжело заволоклись слезами.

— Не ведаю, государь…

— А не ведаешь — не тревожь зря царя своего!

Он с омерзением оттолкнул её от себя.

— И не стой! Токмо бы мне, государю, в бабьих делах разбираться!

Прогнав сноху, Иоанн пошёл в хоромы детей. Из терема Фёдора доносились пофыркиванье и кашляющий смешок.

— Покарал Господь юродивеньким! — заскрипел царь зубами и посохом открыл дверь.

Царевич сидел верхом на Катыреве и хлестал кнутом воздух. Отдувающийся боярин встряхивал отчаянно головой, ржал, фыркал и, подражая коню, рыл ногами пол. От натуги лицо его покрылось багровыми желваками и было похоже на вываливающуюся из квашни дряблую шапку теста. С каждым вздохом из ноздрей со свистом выталкивались мутные пузырьки, лопались с лёгоньким потрескиванием и ложились серыми личинками на жёлтых усах.

Увидев отца, царевич свалился на пол.

— Юродствуешь, мымра?!

— Тешусь, батюшка, коньком-скакунком… С досуга яз.

— А то бывает и недосуг у тебя?

Фёдор похлопал себя рукой по щекам и болезненно улыбнулся.

— Бывает, батюшка. Фряжские забавы творю. — И хвастливо показал на валяющийся в углу деревянный обрубочек. — Роблю аргамака, како навычен бе Ваською-розмыслом.

При упоминании о Выводкове, Грозный зажал сыну ладонью рот. Царевич вобрал голову в плечи и присел, защищаясь от удара.

Грозный ухватил сына за ухо.

— Ужо доберусь до тебя! Повыкину блажь! У Годунова не то будет тебе!

Катырев как стоял на четвереньках до прихода царя, так и остался, не смея ни разогнуться, ни передохнуть.

Царевич сунулся было к боярину под защиту, но неожиданно для себя упал в ноги отцу.

— Батюшка!

— Ну!

— Не вели Борису томить меня премудростию государственною.

Он чуть приподнял голову и исподлобья поглядел на безмолвно стоявшего тут же Годунова.

— Мнихом бы мне… в монастырь… — Лицо вытянулось в заискивающую улыбку. — Служил бы яз Господу Богу… — Приподнявшись с колен, царевич благоговейно перекрестился на образа. — Динь-динь-динь-дон! Тако при благовесте великопостном божественно душеньке грешной моей. А очи смежишь — и чуешь, яко херувимы слетаются над звонницею. Сизокрылые… светлые… Светлей инея светлого. И все машут, все машут крылышками своими святыми.

Боярин забулькал горлом так, как будто хотел подавить подступающие рыданья.

Иоанн с глубоким сожалением поглядел на сына и, ничего не сказав, вышел из терема.

Царевич разогнул спину и сжал кулаки. Катырев ласково поманил его к себе.

— Не гневайся, молитвенник наш. Не к лику тебе. Да и батюшка ласков был ныне с тобой.

Чтобы разрядить нарастающий гнев, Фёдор взобрался на спину боярина и изо всех сил хлестнул его кнутом по ногам.

— Фыркай ты, куча навозная!

Катырев грузно забегал по терему.

— Стой!

— Стою, царевич!

— Куда батюшка делся? — И приложился ухом к стене. — К Ивашке шествует. Не быть бы оказии!