— А придут на Москву жена моя да Ивашка, — не такое поведают! Горазды они, царевич, на сказы.
И с глубокой тоскою:
— В кои поры объезжий обетовал доставить их на Москву, а досель нету ни Клашеньки моей, ни сынишки.
Катырев ободряюще ухмылялся.
— Придёт срок — доставят. Не за горами.
— То-то ж и яз сказываю — не за горами, — поддакивал царевич, заглядывая с детскою лаской в лицо Василия. — Придёт срок — доставят: не за горами.
Он отходил в угол, усаживался перед ворохом игрушек и тихонечко что-то шептал про себя.
Понемногу царевич сам научился владеть секирой и кое-что мастерить.
Однажды, выбрав время, когда не было Катырева, он торопливо выстругал два столбика с перекладинкой и прикрепил к виселице тоненькую петлю.
— Да ведаешь ли ты, царевич, что сотворил?
— А ты не глазей! Роби, что робишъ! — по-новому резко буркнул юноша и потянул неожиданно к себе Выводкова.
— Люб ты мне… Да и болтать не станешь. Не станешь?
— Не стану, царевич.
— А коли тако, присоветую яз тебе, чем Грязного приворотить да бабу с Ивашкой на Москве узреть в недальние дни.
Выводков почтительно склонил голову и по-отечески улыбнулся.
— Ты блаженненьких видывал?
— Видывал.
— А ежели видывал — заприметил: за что иному темница, — блаженному всё в корысть да в корысть.
Скользким змеиным холодком вползли в сердце розмысла воркующие эти слова.
Рука юноши потянулась к деревянному мужичку.
— Приладил бы ты бородёнку ему. Узенькую да жёлтую.
Когда на подбородке игрушки затрепыхался льняной клинышек бороды, царевич восхищённо захлопал в ладоши и сунул головку мужичка в петлю.
— Добро висит, козёл бородатой!
— Опамятуйся, царевич!
Фёдор вдруг испуганно отступил и закрыл руками лицо.
— Боязно мне!..
Он подкрался на носках к двери, взглянул на дзор и торопливо вернулся.
— Ночами не сплю. Всё сдаётся — сызнов батюшка сечь меня будет.
Он всхлипнул и закачался из стороны в сторону.
— Государственности наущает! А мне ни к чему! Коли б за мною стол, а то — за Ивашкой! На кой мне и государственность та! Иной раз сдаётся, краше бы вместе с блаженной памяти первенцем отцовым Димитрием в землю сырую лечь, нежели терпети обиды.
Василий нежно провёл рукой по колену царевича.
— Коему государственность, а тебе — молитва за нас перед Господом.
В близоруких глазах Фёдора вспыхнули звериные искорки. Заострившийся подбородок оттопырился и задрожал, как в гневе у Иоанна.
— За то и примолвляют меня, за юродство моё. Блаженненький царевич у нас. Благоюродивой Фёдор у нас! А кой яз блаженненький?! Яз- сын царёв! От Володимира кровь моя! От Рюриковичей плоть от плоти! Не примолвляю яз тех, кои меня блаженненьким почитают!
Ударили к вечерне. Царевич растерянно огляделся. Порыв возмущения стих, сменившись подозрительным страхом. По лицу прыгающими тенями поползла заискиваюдцая улыбочка.
— Ты чего, холопьюшко, закручинился? Али негоже навычен яз скоморохами лицедействовать? — Он заложил руки в бока и гордо отставил ногу. — Эвона, каково! И не тако ещё разумею яз скоморошествовать! — И, заметив чуть колеблющуюся в петле игрушку, слезливо задёргал носом. — А ему, Вася, деревянненькому, от моей забавы не больно?
«Блаженный! Как есть блаженный», — подумал Василий, исподлобья наблюдая за юношей, и едва мужичок был вынут из петли, искромсал секирой в мелкие щепы виселицу.
— Так-то краше, царевич!
— Так-то краше, холопьюшко, — послушно согласился Фёдор и, прислушавшись к благовесту, размашисто перекрестился.
В дверь просунулась голова Катырева.
— К вечерне, царевич!
Нахлобучив на глаза шапку, Фёдор, тяжело отдуваясь и облизывая кончиком языка угол губ, вразвалку поплёлся в церковь.
На паперти он с детской сердечностью взглянул на боярина.
— Единый разок токмо брякну. Покель Малюта не зрит.
Пономарь, увидев поднимающегося по лесенке царевича, выпустил верёвки из рук и опустился на колени. Фёдор блаженно уставился в блестящий колокол.
— Горит! Херувимской улыбкою улыбается!
Катырев грузно сел на верхнюю ступень и, отдышавшись, приложил руку к груди.
— Краше бы тебе, агнец мой кроткой, в свой теремок. Вздули бы мы свечку из воску ярого; яз бы обрядился в кафтан слюдяной… Ужо то-то бы радости тебе от сиянья того.
Пальцы царевича сжимались в кулак. Зрачки бухли и ширились. А на лице, не смываясь, светилась заученная больная улыбка.
— Взойди, князюшко, поглазей. Сдаётся, не треснул ли колокол?
Боярин, пыхтя, взобрался на широкий выступ баляс.
Фёдор прыгнул за Катыревым и, охваченный вдруг порывом дикого озорства, толкнул, будто нечаянно, плечом в ноги боярина.
Жирная туша беспомощно покачнулась и рухнула вниз.
Пономарь едва успел вцепиться в сапог князя и предотвратить несчастье.
— Спасите! — заревел Фёдор. — Спасите! Человек с баляс упал.
И шаром скатился по узенькой лестнице на паперть.
— Боярина спасите! Катырева моего!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Разметавшись на пуховике, сладко спал Фёдор. Катырев, отяжелевший после обильной трапезы, сидел у оконца и мирно подрёмывал.
В соседнем тереме Иван-царевич играл в шашки с Борисом.
Игра подходила к концу. Годунов взволнованно поглядывал на доску, обдумывая ход, хотя отчётливо знал, как победить рассеянного царевича.
Наконец он сдался.
— Како ни мудри, а не осилить тебя. Горазд ты, царевич, до сией забавы.
Иван с видом победителя встал из-за столика.
— А и скука же, Годунов, с тобой, несмышлёным!
И приложился лбом к цветному стеклу окна.
Из-за церкви Рождества Богородицы к постельной избе, оживлённо беседуя, шли два человека.
— Малюта жалует, — вполголоса сообщил Иван и благодушно ухмыльнулся. — Видать, Богом дано батюшке с первого взгляда добрых людей примечать. Доподлинно, верный холоп сей Скуратов!
Неподвижные дозорные встрепенулись от скрипа сенных дверей.
Малюта пропустил вперёд собеседника и, деловито поглаживая рыжую бороду, уверенно постучался в терем.
— Спаси Бог хозяина доброго!
— Дай Бог здравия гостям желанным! — громко отозвался Борис.
Малюта переступил через порог; за ним, переваливаясь на коротких кривых ногах, ввалился его спутник. Едва сдерживая смех, царевич уставился на кривоногого.
— Добро пожаловать, Бекбулатович[86]!
Он первый поклонился гостю. Растерявшийся от такой редкой милости, Бекбулатович бухнулся в ноги, потом поднял безбородое лицо своё к образам и зашептал торопливо молитву. Узенькие щёлочки раскосых глаз восторженно остановились на золотых, в сапфировой росписи ризах.
— Множество денег заплатили за Бога, — с чувством выдохнул он и оскалил два ряда редких зубов с выдающимися, как у волка, клыками.
Шум голосов разбудил Фёдора. Он готов был уже рассердиться, но вдруг вскочил с постели и прыгнул на Катырева.
Боярин осоловело захлопал глазами:
— Кое ещё ожерелье?! Не воровал яз того ожерелья!
— Всё бы тебе ожерелья да казна золотая, жаднущий! Протри ты зенки! Гости к нам понаехали!
Не дав опомниться сонному, царевич удобно устроился на его спине.
— Вези, серый волк, меня, царевича, за синие моря кипучие, за зелёные леса дремучие, к хану любезному касимовскому да к Симеонушке Бекбулатовичу ко татарину!
Встряхиваясь и пофыркивая, Катырев сделал круг по терему и открыл головой дверь к Ивану.
Радостно улыбаясь, Фёдор привычным жестом подставил хану руку для поцелуя.
Малюта снял царевича с боярской спины и, как ребёнка, усадил на лавку подле себя.
— Гостинец тебе из Касимова.
Бекбулатович таинственно подмигнул.
— Царь меня любит, яз царя примолвляю. Царь меня серебряной саблей пожаловал, мы царю привезли… — Он растопырил пальцы и загнул мизинец. — Царю шёлку персидского да бочку кумыса. Тебе, Иван Иоаннович, — аргамака, горячего, како вино двойное боярское (щёлочки его глаз совсем закрылись в масленой улыбочке) да ещё… — И, загибая один за другим два пальца, выпалил: — Любишь девушек крымских?
