На него набросились с кулаками.

— Не впервой нам посулы Микиты! Нынче ему гусь полюбился, к завтрему ягнёнок занадобится.

Спор разгорался. Визгливые бабы причитали, точно над покойниками, и упрашивали мужей отказаться от похода на слободу, где ждут их пищали, пушки и стрелы.

Ложился вечер. Из-за ракит, что склонились дремотно над рекой, выглянул месяц, запорошил серебряной пылью темнеющий лес и лёг мёртвым румянцем на тихой глади воды.

Из-за кургана матовым призраком вынырнул всадник.

— Князь Симеон… — узнали холопи и растерянно отступили к деревне.

Старик ходок неожиданно оживился.

— А не бить ли челом боярину на Угря?

Гордо переступал по тающей в лунных тенях дороге дородный конь. Склонив на грудь голову, потряхивался в седле Ряполовский. За ним трусили на клячонках холопи.

— Тужит. С туги прохлаждается, — сокрушённо вздохнули бабы.

— Затужишь, коли ныне и род не в род, и господарство не в господарство, — поддакнул старик и перекрестился.

— Тьфу! — зло сплюнул приземистый мужичонка. — И откель у них така заботушка об отечестве княжеском?

Старик окрысился.

— Ныне-то краше тебе, при служилых?!

— А и не краше — едина стать! И с желчным ехидством спорщик ткнул рукой в сторону боярской усадьбы: — Хлеба-то небось колико было? Куда подевал? — Он свирепел с каждым словом, смешно подёргивал головой и, перебегая от одного к другому, брызгал слюною в лицо: — Бога бы вспомянули! Отпустили бы бояре те хлебушка! Людишки мрут, а они дорожатся! Дождутся ужо! Не яз буду — дождутся!

Заметив холопей, Ряполовский пришпорил коня. Толпа упала ниц.

— Покажи милость, выслушай смердов!

Симеон приказал всем подняться.

— Обсказывайте, на что печалуетесь.

Ходоки передали разговор свой с Угрём.

Симеон затеребил взволнованно бороду и с горечью подумал:

«При Василии Иоанновиче попечаловались бы вы князь-боярину на царёвых дьяков».

Но, едва выслушав холопей, гневно потряс кулаками:

— Изведут вас те дьяки да дети боярские!

— Изведут, господарь!.. — ответила хором толпа. Подавив двумя пальцами нос, князь грузно навалился на тиуна и сполз с коня.

— Коли любо вам слово боярское, — уповайте на милость Божию да не шевелите перстом для того дьяка.

В толпе зашушукались недоверчиво и заспорили.

— А не подашь ему мшела — изведёт.

Ряполовский сердито шлёпнул себя по обвислому животу.

— Думка была у меня после Сретенья[83] на Москве быть. Да, видно, утресь же укачу. — Ободряюще похлопав старика по спине, он сунул ему руку для поцелуя и взобрался на коня. — В думе, в очи царю поведаю, како дьяки людишек изводят неслыханно.

— Обскажи ты царю…

— И обскажу!

Всю ночь не спал Симеон, кропотливо обдумывая каждое слово, которое скажет царю в присутствии всех Загряжских и Биркиных.

«Пускай-ко прознает, како при страдниках! Пускай похвалится, что возлюбленные старосты его из худородных мене чинят людишкам убытков, нежели мы, господари».

Под утро он забылся. Сквозь сон почудилось, будто кто-то задвигал столом.

Приоткрыв смежающиеся глаза, князь похолодел от ужаса: перед ним стоял Грозный.

— Тужишь? — тихо спросил царь и оттопырил кверху клинышек бороды.

— Тужу!.. — через силу выдохнул Симеон и почувствовал, как шевелятся корни волос. — Такая туга, госуд…

Он не договорил и забился в жестоких рыданиях.

— Афанасьевич! Князь! — шепнул растроганно царь и сам вдруг заплакал. — Не надо, Афанасьевич, не надо же, ну, не надо! А детей боярских нынче же яз на дыбу возьму.

С трудом оторвавшись от подушки, боярин приник в благодарном поцелуе к царёвой руке.

— Дыбой их, государь, пожалуй их дыбой! — И, заискивающе заглядывая в ястребиные маленькие глаза:- А гуся того мне. Мне, государь! — Он вскочил и больно вцепился в плечо Иоанна. — Мне! Мне гуся! Дабы не запамятовали холопи, что токмо мы вольны над их животами! Мы, а не Биркины!

Грозный отвернулся к окну и неожиданно ухарски свистнул.

Симеон оторопело попятился к двери.

— Куда?!

Взвизгнул тяжёлый посох.

— Вот тебе Биркины!

Князь оглушительно вскрикнул и… пробудился.

На пороге, усердно сплёвывая через плечо, стоял объятый страхом тиун.

Грязно-серыми лохмотьями рукавов протирало запотевшую слюду оконца старчески-немощное, слезливое утро.

Иван-царевич принял от Грозного посох и поставил его подле своей лавки.

— Так-то, батюшка, краше. — И, улыбаясь светлыми глазами своими, налил отцу березовца.

Иоанн обнял царевича.

— Не от злого сердца, а подобру бываю яз, Ивашенька, неласков с тобой.

Он ткнул пальцем ввысь, потом — в пол.

— Един на небеси Бог, един царь на земли.

Царевич с пренебрежением передёрнул плечами.

— Един царь, сказываешь? А земщина?

По его продолговатому лицу тёмною рябью скользнула судорога.

— Коли б моя воля, батюшка, яз бы всю земщину в бочку железную да в Москву-реку!

Стоя смиренно у двери, слушал беседу Борис Годунов.

Маленькие глаза царя перекосились в сторону советника.

— Добро молвит царевич, а либо по младости лет кипятится?

Руки Бориса как-то сами собой, без участия воли, легли крестом на груди, а спина согнулась почтительным полукругом.

— Бог глаголет устами младости.

Грозный нахмурился. Иван победно запрокинул голову.

— Дозволь молвить, — заискивающе попросил Годунов и, дождавшись кивка, продолжал: — Токмо ежели всех единым духом в Москву, — не запрудило бы.

Он сжал кулак и сладострастно раздул ноздри.

— По единому ежели — и реке неприметно, и земле вольготнее.

Царь постучал согнутым указательным пальцем по высокому лбу советника.

— Кладезь премудрости!

И, выпив залпом березовец:

— А исподволь изведём, в те поры не будет помехи доподлинный торг с басурмены наладить. Нету, Ивашенька, могутней силы возвеличить в богатстве Русию, чем торг с иноземцы.

Царевич поднялся и приготовился упрямо защищать своё мнение о расправе с земщиной.

— Ты погоди, — остановил его царь. — Тако обернём, что не мы земщину изничтожим, а людишки незнатные.

— Вот ужо, батюшка, невдомёк мне такое.

Иоанн добродушно прищурился.

— Жалуем мы людишек милостями богатыми? Жалуем! Ну, а уж им вот како ведомо: покель не извести высокородных — не быти и им крепко на господарстве. — Глаза его затуманились, и на жёлтом лице легли глубокие тени. — Токмо бы ливонцев да татар одолеть, а от земщины оборонит меня Бог!

По одному сходились советники в думную палату.

Как только явился Грязной, Иоанн открыл сидение.

Быстро читал Висковатый челобитные, цидулы и грамоты. Внимательно слушавший царевич то и дело прерывал дьяка возмущёнными выкриками:

— Воры! До единого воры!

Окончив чтение, Висковатый перекрестился и положил бумаги на стол.

— А и доподлинно стонут холопи, — после тяжёлого молчания процедил нараспев Иоанн.

Курака-Унковский с чувством глубокого огорчения подхватил:

— По всей Московии множатся собрания злодейские! Дышать не можно холопям!

Грозный топнул ногой.

— В моей Русий дышать не можно?! Да разумеешь ли ты в государственности?!

Курака виновато съёжился и притих. Василий Тёмкин поклонился царю.

— Не к тому молвил Унковской. Не гневайся, государь! А токмо хотя и на благо будущих дней надобна ныне казна могутная, одначе и то негоже, чтобы холопи сетовали на царя своего.

Царевич толчком под живот усадил Тёмкина на лавку.

— До вина и до девок горазд ты, а в государственности — в край слабоумен!

Уловив улыбку царя, советники угодливо захихикали. Борис с нарочитым восхищением приложился к руке Ивана и вставил своё смиренное слово: