— Да ты, Василько, мне поверь, а не затону. Как взгляну на тебя, так и решаю: любую бабу приворожит казаче!

Выводков не слушает и отвечает вслух своим мыслям:

— Пораскинешь думкой — сдаётся: вон они, тут, недалече за степью, годы мои прожитые… А глянешь на воду, поглазеешь, како инеем усы убрались да лик, будто кто взборонил его, — и закручинишься: далеко те годы ушли, а меня близ конца живота спокинули!

К берегу стремглав бежал Шкода.

— Годи вы миловаться! Геть на раду скорей!

Площадь кипела бурлящей толпой.

— Геть! Не надо нам Часныка!

— Часныка! Геть Загубыколеса! Он до баб дюже прыток, а не до сабли казацкой!

Группы наступали друг на друга и только ждали сигнала, чтобы решить спор кулачным боем.

— Цыть! — скрипнул зубами Нерыдайменематы. — Рогозяный Дид зараз будет брехать!

Дид поднял руку и, дождавшись, пока стихло немного, проникновенно оглядел толпу.

— Славное низовое товариство!

— Не надо! Геть Рогозяного!

— Цыть! — надрываясь, перекрикивал Маты врагов. — Дайте Диду сбрехать!

— Пускай брешет на ветер, а нам очи не порошит небывальщиной!

— Славное низовое товариство! — ещё проникновеннее повторил Рогозяный. — С полвека бывал я на выборах кошевого, и не раз молодечество самого меня ставило батькой над панами казаками. Так есть тому причина послушать, что я вам зараз буду брехать.

И, выхватив саблю, взмахнул ею угрожающе над лысой своей головой.

— Или время теперь такое, что не слушают старых бойцов? Так геть же и сабля моя!

Тихо стало на площади, как в кышле после набега татарского.

— Кого нам в кошевых надо?

Рогозяный Дид больно щёлкнул себя по лбу и убеждённо тряхнул оселедцем.

— Чтоб не зазнавался да чтоб все паны молодцы были ему родные хлопчики!

— Правду, а, ей-Богу, правду брешет Дид Рогозяный! — поддержали казаки.

— Да был бы он храбрым, а ещё разуменьем находчив да похитрее ляхов, татарвы и москалей.

— Дело! Ей-Богу, дело! Мели дале, диду!

Харцыз измерил на глаз силы противных групп и расчётливо обдумывал, куда ему пристать.

Долго говорил Рогозяный. Смело перечислял он все грехи кошевого, вспомнил о том, что за год пришлось лишь один раз выступить в поход против татар, тогда как в былое время и недели не засиживались казаки без молодецких набегов.

Василий пробился на круг.

— Казаки! А и правду чешет старик! Колико яз тут горилку пью вашу, а досель не зрел ратного дела! Соромно мне за себя! — Он сорвал с себя епанчу. — Краше в кышло идти да обабиться, нежели от того Часныка безутешно сдожидаться ратного клича!

Рогозяный Дид знал, чем взять казаков. И не зря сговорился он с единомышленниками выпустить под конец москаля, не получившего ещё боевого крещения. Участь Часныка была решена. Как один человек, рявкнула рада:

— Не посрамим Запорожье! Волим под Загубыколеса!

Загубыколесо сидел на завалинке у куреня и лениво посасывал прокопчённую свою люльку. Когда к нему подошла толпа, он нехотя встал и, точно ничего не зная, удивлённо обвёл всех глазами. Только предательская усмешка не хотела таиться в тяжёлых седых усах и торжествующе разгуливала по изрытому шрамами и бороздами лицу.

— Чем прошкодился я перед товариством, что вся рада ко мне пожаловала?

Сторчаус сложил смиренно руки на животе и, едва сдерживая поднимающуюся к горлу муть винного перегара, чуть разжал губы:

— От славного низового товариства батьке нашему низкий поклон.

Загубыколесо сердито плюнул.

— От ещё выдумали! Велика честь для меня славное атаманство принять! Не достоин!

И сделал попытку скрыться в курень.

Казаки потоптались на месте, переждали немного и снова объявили решение рады.

Избранный вновь отказался, как требовал запорожский обычай, и скрылся за дверью.

За ним юркнуло несколько человек.

Нерыдайменемати и Сторчаус взяли под руки атамана. Шкода и Рогозяный Дид подтолкнули его сзади коленом.

— Иди, иди, скурвый сын, бо тебя нам надо, теперь ты наш батько атаман, будешь у нас паном наикоханым!

Бешеными криками, свистом и улюлюканьем встретила атамана площадь.

Загубыколесо, подталкиваемый пинками, очутился, наконец на кругу. Шумно попыхивая люлькой, он непрестанно сплёвывал через левый угол губ и с нарочитым безразличием мурлыкал какую-то песенку.

Рогозяный Дид перекрестился на все четыре стороны, взял с ладони Шкоды приготовленную щепотку грязи, поплевал на неё и торжественно мазнул по макушке кошевого.

— От тебе, батько, помазанье, чтоб не забывал ты свого рода казацкого да не зазнавался перед молодечеством, — раздельно произнёс Дид.

Атаман сразу преобразился.

— За ласку да за велику честь от щирого казацкого сердца спасибо славному низовому товариству!

Гнида прыгнул на спину Шкоде и заголосил:

— Будь, пан, здоровый да гладкий! Дай тебе Боже лебединый вик и журавлиный крик!

Стройным хором повторила рада за Гнидой положенное пожелание и расступилась.

К кошевому гордо двигалось шествие.

С низким поклоном принял Загубыколесо клейноды^[114], знамя и литавры, передал их писарю, а сам, высоко подняв булаву и серебряный позолоченный шар, унизанный бирюзой, изумрудами и яхонтами, направился неторопливо к куреню.

Покончив с выборами, рада шумно бросилась к длинному ряду столов, расставленных на улице.

Дрожащими руками Сторчаус схватил кринку с горилкой и страстно прилип к ней губами.

Полилось рекою вино. Перепачканный в соломахе и рыбьей ухе, Харцыз придвинул к себе целую горку кринок и мисок. С волчьим рычанием заталкивал он в рот говядину, дичь, вареники, галушки, мамалыгу, локшину, коржи и всё, что попадалось под руку.

До поздней ночи не стихали песни и пьяный гомон.

Когда опустели столы, Сторчаус, Василий, Шкода и Рогозяный Дид, выводя ногами восьмёрки, поплелись в обнимку в шинок.

— Стоп! — загородил Сторчаус собой дверь. И, пощупав любовно висок, заложил люльку за пояс. — А ну-ка, чи мой лоб не сильнее ли той вражьей двери?

И вышиб ударом лба дверь.

Выводков, точно вспомнив о чём-то, оттолкнулся от стены и, тщетно пытаясь выплюнуть забившиеся в рот усы, пошёл от товарищей.

Шкода вцепился в его епанчу.

— Так вон оно какое твоё побратимство?!

Указательный палец Василия беспомощно скользил по губам. Зубы крепко прикусили усы и не выпускали их.

— Тьфу! — сплюнул он и, понатужившись, разжал рот. — Пусти!

— Так вон оно — побратимство!

— Ей-Богу, пусти! Опостылело пить задаром. Соромно в очи глазеть шинкарю.

Рогозяный Дид облапил розмысла и ткнулся слюнящимися губами в его щёку.

— Не на то казак пьёт, что есть, а на то, что будет.

И сквозь счастливый смех:

— Годи нам ганчыркой^[115] валяться! Будем мы за батькой Загубыколесом гулять в поле широком да кровью татарскою траву поить!

Шкода толкнул Василия в открытую дверь.

Харцыз спал с лица и, к великому удивлению товарищей, не притрагивался к горилке.

По ночам он будил Василия и горько жаловался:

— Так то ж, братику, хоть в Днипро с головой… Так никакой мочи не стало терпеть… Чую, что ежели ещё малость дней не пойдём в похода- ей-Богу, обхарцызю начисто самого атамана!

Выводков дружески напоминал:

— Аль запамятовал, что харцызов в Запорожье смертью лютой изводят?

— Так на то ж и я плачусь. А как хочешь, только, ей-Богу, не выдержу!

И сквозь пощёлкивающие от страха зубы:

— Понадумали ж люди в лянцюгах^[116] морить воров-молодцов!

Ещё несколько дней крепился Харцыз. Всё, что было у розмысла, он давно уже перетащил в свой угол и умолял товарища позволить ему заложить краденое у шинкаря.