Колдунья в словах Геркулеса ничего не понимала, но по его насмешливому лицу видела: ей не удалось добиться своего. Она все больше и больше бесилась про себя, однако продолжала:

— Кого околдовал ты — развей свои чары над ней, и я спасу тебя. Скажи слова свои и развяжи то, что связали слова твои. Мама-Юмбо будет доволен, и ты станешь свободным. Если тебе нужны для этого, как нашим колдунам, сердце витютня, серебряные листья лотоса и семена морского тростника, собранные в бурю на берегу, я тебе все принесу. Только развей чары, — закричала Бабоюн-Книфи, не в силах больше сдерживаться, — развей!

От ее крика проснулся Пиппер.

Если бы Геркулес был в здравом рассудке, то от навязчивых и невнятных речей колдуньи, наверное, сошел бы с ума. Но мозг его был и без того воспален, а от подобных диковинных слов капитан вовсе ополоумел.

— Сердце витютня и листья лотоса! — воскликнул он. — Ну и рагу! Да ты, тетенька, не в кухарках ли у Вельзевула? — И тут же без всякой связи он продолжал: — Мне что-то все время хочется петь. Батюшка мне, бывало, все дудел один мотивчик, вот он мне и пришел на память:

— Эка дьявольщина, — вскричал Пиппер, — теперь капитан запел походную песню! Только и думает о войне! Ай-ай-ай! Что за человек!

Бабоюн-Книфи еле сдержалась при этом жестоком оскорблении, но она была готова на все, лишь бы развеялись чары, поразившие Ягуаретту. Она взмолилась так:

— Брат, брат! Сестра заклинает тебя — оставь свою месть! Ты могуч, я знаю. Ты можешь заворожить меня, как змея завораживает дрожащую птичку, — и я приползу к тебе на коленях. Пожалей, пожалей бедняжку! Ты понимаешь, о ком я говорю. Пожалей ее! Если бы ты знал, как она страдает! Послушай… — Материнская любовь оказалась сильней всего: чтобы избавить Ягуаретту от волшебства, Бабоюн-Книфи уже хотела и впрямь освободить Геркулеса. — Послушай, я вижу, тебя не обманешь. У тебя орлиный взор, ты читаешь в сердцах. Да, я желала тебе зла: я хотела, чтобы тебя все равно предали казни, когда ты снимешь заклятье с моей дочери. Но ты разгадал мои мысли. Так слушай же — и смотри…

С этими словами колдунья отворила дверь карбета. За домом видна была дорога в лес. Колдунья указала Геркулесу на часовых:

— Развей чары — я избавлю тебя от пут и спасу. Я скажу этим воинам одно только слово, и они уйдут. Гляди!

Она подошла к индейцам и что-то торжественно произнесла. Пяннакотавы поклонились, по очереди взяли колдуньину руку и возложили себе на голову, после чего ушли с поста.

— Видишь? Видишь? Развей чары — и ты свободен. Все воины собрались сейчас у табуи. Они приносят в жертву Мама-Юмбо порох и воинское снаряжение, чтобы стрелять без промаха. И женщины, и дети, и старики — все там. Никто не помешает тебе бежать. Я сама провожу тебя. А когда хватятся — я скажу людям нашего племени, что за тобой прилетел семикрылый орел Мама-Юмбо и унес тебя. Они поверят мне, не погонятся за тобой.

— Соглашайтесь, капитан, — воскликнул сержант, — соглашайтесь же, черт! Все правда: по дороге в лес мы даже кошки не встретим. Соглашайтесь — не ради себя, так ради старого Пиппера. Бросьте упрямиться, от таких вещей не отказываются — это все равно, что выстрелить в упор из пистолета в себя, да и в меня заодно.

Геркулес не отвечал. Он опять запел песенку, крепко засевшую в его воспаленном мозгу:

— Так ты поешь свою боевую песнь? — в отчаяньи возопила колдунья. — Ты отказываешь мне? Ты хочешь умереть? Добро же! Ты умрешь! Но до конца времен люди нашего племени будут с содроганием рассказывать детям своим о твоей казни, так она будет ужасна. Ты слышишь меня?

Геркулес пожал плечами и машинально снова запел:

Колдунья в ярости вышла. Часовые вернулись к двери. Сержант опять лег на циновку и все твердил:

— Что за человек! Что за человек! Цезарь просто жалкий трус против него.

Вне себя от ярости и жажды мести, колдунья прибежала к Уров-Курову и объявила, что она вопрошала Мама-Юмбо и великий дух ответил так: «Великие беды грозят, если на заходе солнца бледнолицые не будут казнены самой страшной казнью».

Слова колдуньи были столь весомы для индейцев, что на заход солнца и было назначено кровавое действо. Время меж тем уже перевалило за полдень.

Посреди табуи врыли два столба. На слой камней поставили огромный сосуд с пальмовым маслом. Под камнями развели жаркий огонь, и вскоре масло закипело.

Вокруг столбов с ужасающей аккуратностью разложили скальпировальные ножи, острые стрелы, клещи из железного дерева и другие орудия пыток.

Казнь готовили четыре индейца. Поверх пурпурной раскраски на них были изображены черные переплетенные змеи.

Два музыканта-плакальщика в колпаках с длинными перьями держали тростниковые флейты и время от времени оглашали табуи мрачными нестройными звуками.

Толпа индейцев собралась у столбов, с кровожадным нетерпением ожидая «шествия смерти». Это был обряд своего рода торжественной встречи доблестных людей перед казнью — последний долг варварского великодушия к побежденным врагам.

Узник, чтобы не обесчестить себя, должен был, видя все ужасные предметы, приготовленные для казни, не выказывать смятения, с ясным взором идти навстречу гибели.

Бабоюн-Книфи заперлась с дочерью в карбете, чтобы, пока не умрет европеец, Ягуаретта не знала, что он здесь и обречен на казнь. У нее было одно желание — чтобы солнце скорей опустилось за горизонт. А со смертью колдуна, обворожившего дочку, не рассеются ли чары его?

Был ли то случай, предчувствие или инстинкт, только с самого утра необычайная тоска и беспокойство навалились на Ягуаретту. Мать ее полагала, что все это от злого колдуна.

Как во всех индейских домах, в карбете их не было окон: он освещался через дымовое отверстие в кровле.

— Болит вот здесь… сердце… — проговорила Ягуаретта и положила руку на грудь. — Душно… нечем дышать… в глазах помутилось…

Она встала и хотела открыть дверь.

Бабоюн-Книфи сидела у выхода. Она бросилась наперерез дочери:

— Сиди, сиди, дочка. В этот час воздух горячий — не освежает, а жжет.

— Ах, матушка! Не жара меня жжет: жара — тихий, прохладный ветерок против того огня, что палит твою дочь…

Вдали ясно послышались пронзительные звуки тростниковых флейт. Музыканты играли траурный марш: началось шествие смерти.

Чтобы Ягуаретта не услышала этих звуков, колдунья сказала ей с наигранной веселостью:

— Дочка моя грустна; она много думает о настоящем, а прошлое позабыла. Ну-ка, верну я улыбку на ее бледные губки: спою ту песню, что пела ей в колыбели.

Тут колдунья сняла со стены тамбурин и стала громко бить в него, чтобы заглушить флейты. А флейты слышались все ясней. Гремя тамбурином, она пропела, как обычно поют дикари, на однозвучный заунывный мотив такие простые слова: