— Она не любит меня! Ей грустно! Она не любит меня! Жди меня завтра, мой смертный час, я сегодня схожу с ума от счастья, что дочка нашлась, а дочка и не глядит на мою радость! Она не любит меня!

И несчастная мать разрыдалась.

В мучительном смятении бросилась Ягуаретта на шею к матери, тоже разрыдалась и сквозь слезы проговорила:

— Твоя дочка несчастна… Если бы сегодня она повстречала своего любимого, завтра ей тоже не было бы страшно умереть.

Колдунья вскочила с места. Нахмурились ее черные брови, дикая ревность пронзила ее: сердце дочери не целиком с нею, в нем живет другая любовь! Она не смела открыть дочери свои чувства — она боялась обидеть, ранить свое дитя. Бабоюн-Книфи опустила голову и тихонько заплакала.

Но когда Ягуаретта все ей открыла, рассказала, как отверг Геркулес ее любовь и предпочел Адою, лицо колдуньи воспылало гневом. Ее дочь отвергли!

— Этот европеец воюет с нами и с нашими друзьями с Сарамеки! — воскликнула колдунья. — Он любит бледнолицую девушку из Спортерфигдта, ее отец убил твоего отца! Забудь его, дочка, он тебя не стоит. Он злодей, он зол и лжив, как все его соплеменники. Ты дочь одного из самых отважных пяннакотавских вождей. Ты полюбишь молодого воина. Он повесит над дверью нашего карбета скальпы побежденных врагов и шкуры убитых тигров.

Мы уйдем из крааля в Синие Горы — там ты родилась, там могилы наших предков. Там не будет ни бледнолицых, ни чернокожих — ни один чужеземец не топтал еще землю наших прекрасных долин. Там и воздух чище, чем в низине, и солнце ярче. Дочка моя, милая, любимая, пойдем туда! Там найдем мы счастье и покой. Каждый день я буду приносить за тебя жертвы Мама-Юмбо. И Мама-Юмбо услышит мольбы мои — он любит меня, ведь он вернул мне дочь. И он пошлет тебе в супруги гордого и отважного воина с Синих Гор.

Ягуаретта выслушала мать, грустно покачала головой и сказала:

— У наших воинов кожа подобна гранатовой кожуре, как и у меня, а у любимого моего, матушка, кожа гладкая и белая, как караибская роза. У наших воинов черные злые глаза, а у любимого моего взгляд кроткий и глаза голубые, словно крылья мотылька. У наших воинов голоса грубы, а у любимого моего голос певучий и тонкий. Наши воины носят шкуры и перья, они свирепы и дики. А любимый мой — матушка! — если бы ты видела платье его, шитое золотом, и его блестящую шпагу, и бахрому на плечах, что он носит за храбрость! Он прекрасен и смел; так смел, что старейшие белые воины говорят с почтением о нем. Нет, матушка! Не вернется твоя дочь на родину, в Синие Горы: она там умрет.

Чтобы жила Ягуаретта на свете, ей надо дышать одним воздухом с прекрасным европейцем. Она еще его не видела, только слышала о нем, а уже любила, уже хотела быть красивой ради него. Она его увидала — словно нить-невидимка привязала ее к нему. Она не могла отвести глаз своих от его глаз. Куда смотрел он, туда смотрела она. Он говорил — она шепотом невольно повторяла его слова. Он улыбался — она улыбалась; он вздыхал — она вздыхала.

И с того дня, матушка, Ягуаретта смертельно возненавидела ту, кого судьба будто бы назначила в жены ему. Это молодая хозяйка Спортерфигдта; она была Ягуаретте как сестра. Но Ягуаретта предала ее, чтобы она не смогла соединиться с прекрасным чужеземцем — отдала ее в руки страшного Ултока-Одноглазого. Нет, матушка, не увидит больше дочь твоя Синих Гор. Она будет жить там, где живет прекрасный европеец, или умрет без него. О, если бы европеец взял ее как рабу и увез через большое озеро бледнолицых! — вскричала Ягуаретта, страстно заламывая руки.

До глубины души пораженная горем, глядела Бабоюн-Книфи на Ягуаретту. Она не понимала страстной, исступленной любви Ягуаретты к чужеземцу. Она решила, что чужеземец заворожил бедную девушку какими-то сверхъестественными, колдунье неведомыми чарами.

Бабоюн-Книфи запрокинула назад голову, молитвенно воздела руки к небу и воскликнула с мрачным отчаяньем:

— Дочь мою, кровь мою злой чужеземец очаровал! А! Я вижу: это черный колдун, он страшней тигри-фауло. И могуче было любовное зелье его, и сейчас оно действует. Но я отведу беду. При луне молодой воззову к Мама-Юмбо, при старой луне воззову к Явагону. В трепещущем сердце витютня увижу я, откуда исходит проклятая мощь злого духа. Я узнаю, откуда исходит она, и тогда я разрушу ее — злые чары спадут, к моей дочери разум вернется. Любовь к матери вытеснит из сердца ее злую страсть, что убивает ее и меня вместе с ней убивает.

Если же чары мои не сильней чар того колдуна, — злобно продолжала пророчица, — девять дней стану я поить змею, моего Ваннакое, ядовитым соком россеи с каплей собственной крови моей — и укус его станет смертелен. Ваннакое слушается меня, Ваннакое за меня отомстит. И могучие чары бледнолицых не спасут ведьмака от священной змеи, когда Ваннакое выпьет с кровью моей мою ненависть.

Ягуаретта грустно улыбнулась:

— Матушка, матушка, может быть, чужеземец и вправду колдун, только зелье его колдовское — голубые глаза, нежный взгляд, сладкий голос, отвага и доброе сердце. Не укусит его Ваннакое — прежде обовьет холодными кольцами руки мои и шею, и ядовитые зубы его будут терзать мою грудь.

Бабоюн-Книфи в отчаянье заломила руки:

— Никогда еще дочь пяннакотавов не любила бледнолицего! Злой дух таится в этом европейце: он хочет взять у меня мою дочь, увезти через большое соленое озеро и замучить там черным чародейством! Для того ли нашла я дочку мою, дитя мое милое, чтобы так потерять навсегда? Не бывать тому, не бывать: мы уйдем с моей дочерью в Синие Горы, а иначе она не выйдет из крааля.

— Прости меня, матушка, — отвечала Ягуаретта, — моя любовь сильней меня. Где будет чужеземец, там и мне нужно быть. Белые люди сейчас в походе — я пойду к ним, они пощадят бедную девушку. Увижу его, и вернутся ко мне силы.

В этот миг на улице послышался сильный шум: Уров-Куров и его воины принесли пленных Геркулеса и Пиппера.

Войдя в крааль, Уров-Куров направился к большому карбету. Четыре воина по очереди несли в гамаках связанных Пиппера и Геркулеса.

Индейцы употребили все свои обычные хитрости, чтобы европейцы не напали на их след.

Перебив авангард белых, Уров-Куров выполнил свои обязательства перед союзниками с Сарамеки. Известив их об успехе своей засады, он вернулся в крааль к большому празднику, на который дважды в год собиралось все племя полностью.

Тем ценней было для пяннакотавов пленение Блестящей Косы и Гордого Льва, как называли они Пиппера и Геркулеса.

Хотя в несчастье сержант не выказал достоинства и твердости духа, индейцы знали, как он храбр в бою, и почитали его одним из опаснейших своих врагов.

Геркулес же был столь стоически спокоен, с таким великолепным презрением глядел на окружавших его людей, что пяннакотавы, всегда мерившие отвагу хладнокровием, не сомневались: перед ними один из величайших европейских вождей.

Следовательно, жертва этих двух пленников должна была быть особенно угодна индейским богам.

Отойдя на безопасное расстояние от дозора европейцев, Уров-Куров велел вытащить кляп изо рта у сержанта. Пиппер дал полную волю своему негодованию, а затем, укачавшись в гамаке, уснул.

Геркулес целые сутки ничего не ел. Новые напасти взволновали его и усугубили бредовое состояние, вызванное голодом и лихорадкой. Он решительно считал происходящее сном. Глаза его блистали необычным для него огнем, щеки пылали, по губам пробегала язвительная усмешка. Он был теперь покоен. Он думал:

«Все это сон — то, что случилось со мной за четыре последних дня, решительно невозможно, невероятно. Чем ужасней и неслыханней будет этот кошмар, тем скорей наступит развязка. Будет какое-нибудь сильное потрясение — наверное, меня будут убивать, — и я, несомненно, проснусь. Я ведь вовсе не уезжал из Флиссингена. Просто все эти жуткие батюшкины истории про его друга майора Рудхопа смешались у меня в голове и мучают меня во сне.