Это ничего: утром я очнусь в своей кровати с зеленым саржевым пологом. Как хорошо: я буду еще вспоминать страшный сон, а меж тем за окном будет весело светить солнце, будет освещать зеленый хмель, что лезет вверх по решетке, и отражаться в медном каминном тагане, до блеска начищенном фрау Бальбин».

Так размышлял Геркулес, когда индейцы вошли в крааль.

Узников развязали и отвели в хорошо охраняемый, запертый карбет. Там они смогли лечь на циновки и перекусить.

Сержант уже однажды был в индейском плену: если бы ему случайно не удалось убежать, его бы съели на второй день свадьбы дочери Уров-Курова. Поэтому он хорошо знал, как пяннакотавы готовятся к этому отвратительному пиршеству, и вздрогнул, когда в черных и красных — в знак траура — сосудах им принесли ямс и соленую рыбу, посыпанные драгоценным душистым перцем, который индейцы называют «порошок смерти».

Этот перец редок, и его трудно собирать. Но пяннакотавы полагают, что богам весьма угодно, если приносимые им жертвы будут подобным образом приправлены специями.

Геркулес не притронулся к еде. Сержант, напротив, и в неминуемой опасности, зная, что означает этот порошок, сохранил богатырский аппетит. Он почел за долг удовлетворить его и сказал Геркулесу:

— Я, конечно, могу показаться малодушным, раз ем столько рыбы с этим порошком, который так любят краснокожие. Выходит, я как будто хочу нарочно к ним подольститься, чтобы им вкуснее было меня сожрать. А я не признаю этих условностей: хочу есть, вот и ем. Не стесняйтесь, капитан, подкрепитесь — силы нам еще пригодятся.

Геркулес разразился зловещим смехом. Сержант вздрогнул:

— Капитан, черт побери, вы смеетесь! Я понимаю еще, что в таком положении не обязательно плакать, но смеяться в провиантском складе у этих чертей! По-моему, смешного тут ничего нет — может даже получиться довольно грустно.

— Грустно! Вот еще! — воскликнул Геркулес (в голове у него совсем помутилось). — По-твоему, это грустно, сержант? Ха-ха-ха! А по-моему, наоборот, очень весело. Только я думаю, что будет маловато, если нас просто съедят и косточки обглодают. Надо бы чего-нибудь такого, чтобы мир потрясся и все смешалось: какой-нибудь огонь с небес, ливень раскаленного свинца, реки расплавленной бронзы! Словом, какая-нибудь такая невероятная чертовня, чтобы свету настал конец!.. И моему сну тоже, провались он к лешему, — прибавил Геркулес сквозь зубы.

Ошарашенный Пиппер, положив уже поднесенный ко рту кусок рыбы, смотрел на Геркулеса с неким опасливым восторгом.

— Что за человек! Что за человек! — твердил он. — Да, майор говорил правду. Его сейчас живьем изжарят, а ему все мало: давай ему реки расплавленной бронзы, огонь с небес, конец света! Вот это называется — любить приключения! Я, право же, не трусливей других — я нюхал порох, я был уже, можно сказать, на зубах у индейцев; как ни позорно белому человеку попасть на обед к этой красной сволочи, я готов был встретить смерть как солдат. Но, прах меня возьми, с меня и того хватало, ей-богу, хватало! А капитану это все, как пьянице первая рюмка. Ну что за человек! — качал головой сержант.

Настала ночь. За дверью карбета, сквозь щелку, блеснул огонек. Дверь отворилась, и на пороге появилась таинственная фигура, закутанная в длинный плащ.

Сбросив плащ, Бабоюн-Книфи предстала в странном своем наряде перед изумленными пленниками.

Когда пяннакотавы еще не объявили войны колонистам, колдунья некоторое время жила неподалеку от Парамарибо. Зная свойства многих трав и много рецептов, она лечила негров и часто общалась с голландцами. Тогда она выучилась сносно говорить по-голландски.

Уров-Куров доверял колдунье и почитал ее. Вернувшись в крааль, он сообщил ей, что засада принесла удачу и что он захватил в плен Блестящую Косу и Гордого Льва. Он описал колдунье Геркулеса. Тайное предчувствие сказало ей, что это и есть тот самый белый чародей, заколдовавший Ягуаретту.

Уров-Куров не сомневался, что пленников следует принести в жертву. Он хотел, чтобы колдунья сказала ему, благоприятно ли время для обряда и в котором часу жертва будет угоднее индейским богам.

Таким образом, мать Ягуаретты могла несколько ускорить или отдалить смерть обреченных узников. Ее слова были святы, и индейский вождь не мог их ослушаться.

У колдуньи было много причин гневаться на Геркулеса: он украл сердце ее дочери, он покорил ее ужасным колдовством, а паче всего — его чары были сильней и прочней, чем чары колдуньи.

После разговора с Ягуареттой она прибегла ко всем ухищрениям своего искусства, к самым чрезвычайным заклинаниям, чтобы только избавить дочь свою от злых чар.

Тщетно! Все испробовав, она опять спросила Ягуаретту, что ощущает ее сердце. Та лишь сильнее прежнего любила чужеземца.

Сомнений больше не было — белый колдун, как называла она Геркулеса, был сильней краснокожей колдуньи.

Она хотела ускорить казнь пленника, но еще сомневалась, освободит ли его смерть Ягуаретту от чар. Чтобы раскрыть эту тайну, Бабоюн-Книфи явилась к Гордому Льву. Она легко добилась разрешения у Уров-Курова под предлогом, что для гадания ей надобно увидеть чужеземца своими глазами.

Затаив коварство, колдунья подошла к Геркулесу. Она застала его лежащим на циновке. Изобразив на лице расположение и сострадание, она сказала ему своим иносказательным языком:

— Время цветов и плодов сменяется временем дождей и черных бурь. За победами следуют неудачи. Гордый Лев знает, что такое война: вчера он побеждал, нынче побежден — счастье переменчиво. Но он молча встретил пяннакотавов, орлят Синих Гор, и пяннакотавы восхитились вождем бледнолицых.

Чем больше лихорадка ослабляла разум Геркулеса, тем становился он ироничней и бесцеремонней. Он насмешливо посмотрел на колдунью и развязно отвечал:

— Ой, тетенька! Чтоб я сейчас провалился, ни слова не понял, что ты тут наплела.

— Капитан, — сказал ему Пиппер по-английски, — она, я полагаю, пришла нас напутствовать перед казнью, вроде священника. Я сейчас постараюсь заснуть, а вы не горячитесь, послушайте ее, да авось и сами заснете. А если она захочет и мне почитать проповедь, скажите, не надо, я уж как-нибудь сам приготовлюсь.

Пиппер отвернулся к стене.

Обращаясь далее к Геркулесу, Бабоюн-Книфи доверительно произнесла громким шепотом:

— Волшебный дар бывает и у краснокожих, и у бледнолицых. Краснокожие умеют читать по кругам, которые чертит змея, обвивая священный стебель Варембое. Краснокожие умеют варить любовное зелье. У бледнолицых свои тайны, бледнолицые — братья краснокожим по волшебству. Братья должны любить друг друга и помогать друг другу в беде, кто бы ни был их великий дух: Мама-Юмбо, Явагон или Бог бледнолицых. Слышит ли меня брат мой?

— Еще бы не слышать, — веселился Геркулес, — я ведь не оглох, и храпит, ровно пушка, Пиппер, а не я. Только, что это вы тут бормотали, елки-палки, что мы должны любить друг друга? У вас прекрасные глаза, красотка, но я, право, не расположен вас любить. Хе-хе!

Колдунья не подала виду, как разгневала ее высокомерная беспечность Геркулеса, и зашептала дальше:

— Я говорю с Гордым Львом, как сестра. Отчего же не отвечает он мне, как брат? Разве мы друг друга не понимаем? Он просит помощи у луны, и я тоже. Он молится ночи, чтобы ночь ему помогала, и я тоже. Мы оба с тобой, — она пододвинулась к нему поближе, — берем для любовного зелья кровь из своих жил. Дети одной матери должны любить друг друга и помогать друг другу. Наша мать — чародейство. Пусть губы твои скажут, подобно моим, мысли твоего сердца. Я пришла спасти Гордого Льва от казни. И я спасу его, но только при одном условии, не то Мама-Юмбо не даст мне этого сделать. Клянусь тебе священным часом колдовства! Клянусь бледным светом луны!

— Ха! — засмеялся Геркулес пуще прежнего. — Это есть такая песенка, я ее в детстве очень любил: «В бледном лунном свете, милый друг Пьеро…» Хе-хе! «Написать словечко дай-ка мне перо…» Хе-хе-хе!