Утомленные дневным переходом, солдаты тоже заснули, и весь лагерь европейцев, исключая лишь часовых, погрузился в глубокий сон.

На небе засияла ясная луна. Ее светлые лучи проникали через кроны деревьев и играли на листьях, таинственно высвечивая зеленые купы.

Геркулес молча шагал в середине колонны, рядом с Пиппером.

Понемногу лес становился реже. Негры-лесорубы перерубили несколько последних лиан, и отряд оказался в апельсиновой роще. Высокие деревья стояли довольно редко, так что вся роща была залита лунным светом.

Иногда откуда-то, словно с неба, раздавался, постепенно отдаляясь, диковинный резкий звук. Европейцы шли уже полчаса, оставляя позади себя поминутно перекликавшихся часовых.

В роще перед отрядом открылась торная дорога. Деревья стали ниже и скоро перешли в довольно густой подрост, среди которого кое-где торчали кокосовые и другие пальмы. Ясно было, что это — старая вырубка, которую некогда обрабатывали мароны.

Дорога вилась по вырубке, затем вдруг сделала крутой поворот, и отряд очутился на краю огромной поляны. Через всю поляну среди густой травы тек быстрый ручеек. Лес со всех сторон окружал это огромное, почти необозримое пространство, озаренное луной.

Крики индейцев совсем затихли, так что оставлять засаду на деревьях больше не было смысла.

Геркулес почти машинально следовал за проводником. От усталости, волнения и голода у него начинало уже мутиться в голове. Иногда ему казалось, что он во власти грез: бывает такое странное состояние, будто бы вам снится кошмар, но вы никак не можете проснуться, чтобы все это прекратилось. Тогда вы смиряетесь и только ждете, чтобы скорей наступила катастрофа, потрясение, от которых вы наверняка проснетесь.

Место, куда вышел передовой отряд, было превосходной стоянкой. Понятно, как удивились и обрадовались солдаты, что им не придется ни идти по трудной и опасной дороге, где в любом месте можно ожидать засады, ни ночевать в лесу, где враги могут неожиданно окружить их, что они до самого рассвета проведут время на открытой поляне, где внезапно напасть на них никак невозможно.

На случай нападения у них оставалась дорога в тылу, по которой они всегда могли отойти и связь по которой обеспечивалась дозорными — их перекличка все время была слышна.

Геркулес послал субалтерн-офицера к майору доложить, что авангард расположился превосходно, и подробно описать их позицию.

Сержант, посоветовавшись с Геркулесом, одобрившим его распоряжения, весьма предусмотрительно выставил резервный пост на дороге в лагерь, а также передовых дозорных, которые должны были обозревать всю окрестность и дать сигнал тревоги при малейшем движении, при малейшем шорохе.

Когда эти меры предосторожности были приняты, утомленные непомерными тяготами солдаты приготовились ко сну. Гамаки, которые они всегда носили с собой, расстелили прямо на траве, поскольку здесь их некуда было подвесить.

Место было глухое, тишина стояла совершенная.

Геркулес еще какое-то время боролся со сном, потом, отцепив шпагу и пистолеты, улегся на гамак, который ему постелил негр.

Прежде чем заснуть, капитан среди прочих невнятных мыслей, путавшихся в его ослабевшем мозгу, думал и об Адое. Он находил ее прелестной, а ее необычные поступки глубоко поразили его.

Девушка казалась ему настолько же нежной и доброй, насколько и прекрасной. Он представлял себе свою мирную жизнь с нею — не в Суринаме, где все мятежи, змеи да людоеды, а в каком-нибудь тихом голландском городке: тогда-то уж он будет иметь право сопротивляться воле своего воинственного отца.

С каким удовольствием он будет тогда вспоминать прошедшие опасности! «Если наступит этот счастливый миг, — думал Геркулес, ворочаясь на гамаке, — мне, право, не жаль будет, что я уехал из Европы и пережил все эти ужасы: я буду покоиться у себя в раю и без страха смогу глядеть в ад. Только, быть может, — вздохнул он, — все это сон, и вообще все, что со мной происходит, — сон. В жизни ведь так не бывает — теперь я понимаю».

Тут его раздумья были прерваны странным явлением.

Он лежал неподалеку от ручья, про который мы упоминали. Ширина ручья была футов пять или шесть. Оба берега закрыты зеленью.

Вдруг Геркулес увидел, как противоположный берег ручья тихонько взволновался, будто его кто-то колебал снизу, а потом словно бы продвинулся фута на два вместе с травой и остановился.

Геркулес никак не смог объяснить такое диво. Он решил, это ему мерещится в полусне (глаза у него уже слипались), и вернулся к своим мечтаниям.

Несколько раз, прогоняя нежный облик Адои, в его воображении всплывало дикое лицо Ягуаретты. Не без тревоги вспоминал Геркулес, как рассвирепела и с каким гневом ушла от него маленькая индианка, когда он попрекнул ее за легкомысленное поведение.

Тут размышления Геркулеса опять прервались: снова чуть-чуть продвинулся берег ручья.

«Должно быть, я вижу сны наяву, — подумал Геркулес и закрыл глаза. — Лучше уж я буду смотреть сны во сне». И он наконец перестал бороться со сном.

Вдруг раздался крик тигри-фауло.

Левый берег ручья словно куда-то провалился. Сорок покрытых грязью пяннакотавов появились, будто из земных недр, одним прыжком перепрыгнули ручей и набросились на спящих солдат, не издав ни звука. Индейцы застали солдат врасплох и всех перебили топорами и палицами.

Опять раздался крик тигри-фауло, и другие индейцы, спрятавшиеся в лесу, неожиданно напали на часовых, когда те, услышав шум позади, обернулись к ручью. И эти солдаты пали под ударами индейцев, не успев даже вскрикнуть.

Сержанту Пипперу, хотя на него тоже напали во сне, удалось схватить саблю и смело сразиться с тремя пяннакотавами. Превосходящие числом враги одолели его и обезоружили. Гибель была близка: один из индейцев уже схватил сержанта за злосчастную косу и занес топор. Но Уров-Куров, командовавший засадой, властно поднял свою палицу и зычно произнес:

— Перебейте всех бледнолицых, но Блестящую Косу и вождя не трогайте! Сорвите золото с одежды вождя, если он еще жив!

Этот приказ спас Геркулесу жизнь. Два индейца крепко схватили его. Он не попытался вырваться от них, не произнес ни слова, даже не пошевелился, а только неподвижно и тупо уставился на них.

Услышав приказание Уров-Курова, один из индейцев опустил нож, уже занесенный над головой Геркулеса, и сказал:

— Вот вождь бледнолицых, а вот золото с его одежды.

С этими словами он сорвал с Геркулеса эполеты и передал Уров-Курову. Тот прицепил эполеты к своей перевязи из перьев как трофей, не сводя меж тем глаз с остолбеневшего Геркулеса.

Одной из высших добродетелей индейцы почитают умение с благородным молчанием и высокомерным бесстрашием подчиняться неизбежной судьбе. Они с почтением вспоминают воинов, что в западне или перед казнью оскорбляют ликующего врага своим презрительным молчанием. Напротив, тех, кто, будучи побежден, разражается пустой бранью и проклятьями, они нисколько не уважают.

В этом отношении Геркулес совершенно отличался от сержанта.

Пиппер, в ярости от того, что его так провели, изо всех сил вырывался, даже связанный, и яростно вопил, так что Уров-Куров велел заткнуть ему рот, чтобы не услышали часовые по дороге в лагерь.

Геркулес, напротив, не двигался вовсе. Скрестив руки на груди, он озирался вокруг и ничего не соображал.

Уров-Куров был поражен таким стоицизмом: ведь для его народа это одна из первейших воинских доблестей. Он в восторге глядел на Геркулеса и сказал, указывая на него индейцам:

— Человек с сильным сердцем молчит, когда его ждет смерть. Человек со слабым сердцем (он указал на Пиппера) вопит, как женщина. Принести в жертву человека с сильным сердцем — это приятно Мама-Юмбо: он любит, когда дымится кровь отважных воинов. Мы съедим вождя на праздничном пиру, а Блестящую Косу, у которого слабое сердце, съедят женщины, подобно ему вопящие в бессильной ярости. Нам пора в путь. Возьмите на плечи Блестящую Косу и вождя. Ради его мужества я называю его Гордый Лев (с тех пор так и стали звать Геркулеса). Завтра солнце должно увидеть нас в краале.