— Красивее она Клодии, -дочери Аппия Клавдия? Диохар поднял голову:

— Ты спрашиваешь, господин, о прекрасной развратнице? Да, Клодия прелестна, но ведь она — римлянка, а в жилах Клеопатры течет кровь эллинов… Лицо Клодии не согревают лучи божественной души, ее смех грубоват, изящество — тяжеловесно… А Клеопатра… О господин мой, не влюбись в нее, когда она приедет в Рим, умоляю тебя Венерой! Помни, что любовь к эхидне смертельна…

Антоний налил в чашу вина и протянул ее Диохару.

— Пей. И говори правду — когда она прибудет в Рим?

— Она беременна от Цезаря, — шепнул гонец, — но не выдай меня, умоляю тебя!

— Будь спокоен, — сказал Антоний, подходя к зеркалу и расчесывая густую черную бороду и усы: «Чем не Геркулес?» — А за службу возьми.

И он протянул Диохару золотой перстень с крупным хризопрасом.

Обсудив положение зарубежных царств и силы, на которые он мог опереться, Цезарь в начале июня выехал в Сирию. Он сознавал, что девять месяцев было потеряно — шесть на умиротворение Египта и три на любовные утехи с Клеопатрой, но считал, что имел право вознаградить себя за долгие годы галльской войны, за Диррахий и Фарсалу. Однако предстояло опять воевать, трудиться и бороться — он готов был совершать титанические подвиги, умиротворять Восток, награждать достойных, казнить и наказывать изменников и виновных. Его воля и ум не только не ослабели от любовных излишеств с египетской царицей, но, казалось, окрепли.

Брут, сопровождавший Цезаря в Египет, привязывался к нему с каждым днем, а когда диктатор, покинув Антиохию, встретился при устье Кидна с помпеянскими кораблями, над которыми начальствовал Гай Кассий, и тот сдался Цезарю, — Брут с жаром благодарил имперася основать новое правительство, новый Рим, провести ворил:

— Веришь ли, дорогой Гай, что мы служим величайшей идее, которую вдохнул в жизнь Цезарь? Он стремится основать новое правительство, новый Рим, провести ряд законов, видоизменить республику…

— Видоизменить? — удивился Кассий. — Но я не понимаю, Марк, что можно прибавить или отнять у Римской республики. И, если тебе известно, в чем заключается это изменение, и оно, действительно, разумно, мы поддержим Цезаря всеми силами…

Брут смутился.

— Не знаю, Цезарь подробно не говорил… Когда он вернется в Рим и начнет работать, мы спросим, что он намерен делать.

Высадившись в Эфесе, Цезарь двинулся с малочисленным войском навстречу Фарнаку, который шел к Зеле, приветствуемый азийскими племенами: его встречали как освободителя от римского ига, всем памятны были громкие подвиги его великого отца — царя царей, всю жизнь боровшегося против Рима, а льстецы называли Фарнака преемником Митридата Эвпатора, хотя он некогда был в заговоре против отца.

Цезарь шел, собирая налоги и деньги силой, хитростью, всевозможными средствами.

Брут и Кассий хмурились — так не поступал Помпей Великий: он умел ладить с царями и мирным населением и, если его не любили, то, по крайней мере, терпели. А Цезарь?..

Однако Брут не смел порицать диктатора, а Кассий молчал.

Блестящая победа над Фарнаком при Зеле, съезд в Никее, на котором победитель, распределяя царства и домены, получал от восточных царей богатейшие подарки, прощение Дейотара (за него просил Брут) и награждение Митридата Пергамского Боспорским царством за помощь, оказанную в Египте, все это казалось Кассию изумительным сном.

«Столько событий в течение одного месяца! — думал он. — Помпей потратил бы на это не менее полугода!»

Жадно следя за этим мужем, высоким, худощавым, с круглым бледным лицом, Кассий испытывал чувство человека, попавшего в приятную западню: все красиво, чудесно, все идет гладко, как бы нарочно для того, чтобы обворожить противника быстротой действий, заранее рассчитанными мероприятиями и в конечном итоге — удачами, а между тем стоит оглянуться и видишь себя в железной клетке, созданной волей и гением этого необыкновенного мужа, который является господином Рима, диктатором и императором, и который хочет казаться добрым, человеколюбивым и доступным для всех.

Кассий терялся, не зная, что думать. Он пытался беседовать с Брутом и удивился, когда вдруг, взяв его под руку, сказал, прохаживаясь с ним по лагерю:

— Цезарь — изумительный муж. Я боготворю его и сожалею, что присоединился тогда к Помпею, убийце отца. Но я смотрел на Помпея, как на вождя отечества, а Цезаря считал врагом родины.

— Но не думаешь ли ты, что Цезарь готовит нам рабство? Не кажется ли тебе, что он замыслил создать из Рима Мамертинскую тюрьму?

Брут засмеялся.

— Ты всегда был подозрителен, дорогой Гай! Даже на Родосе, когда мы изучали красноречие, ты подозрительно относился к смелым фигурам и сравнениям…

— Ты судишь по тому, что я не был поклонником Платона, хотя Цицерон восхваляет его, особенно за диалоги: «Если бы Юпитер захотел говорить человеческим языком, он избрал бы язык Платона».

— Разве Цицерон порицает Аристотеля? Вспомни его слова: «Аристотель — река, катящая золото вместо волн».

— Пусть так. Но Цезаря, надеюсь, ты не будешь сравнивать с этими философами?

— Конечно, нет. Цезарь скорее историограф. Однако я не понимаю, почему ты начал этот разговор? Сожалеешь, что сдался Цезарю? Желаешь бежать к сыновьям Помпея? Или к Сципиону, который, ограбив Азию, скрыл сокровища от своего зятя, вынудив его дать поскорее битву при Фарсале?.. О Кассий, Кассий! ты слеп, как крот в своей норе!

Кассий толкнул его в бок:

— Тише… Вот император…

Навстречу шел Цезарь в пурпурном плаще, оживленно беседуя с Мамуррою. На морщинистом лице его весело блестели молодые глаза.

— Привет друзьям! — крикнул он первый и поднял руку. — Завтра мы отплываем в Рим!

— Да здравствует Цезарь! — воскликнул Брут. — Слава во веки веков.

Высадившись во второй половине сентября в Тарентe, Цезарь был приятно изумлен, увидел Цицерона, который выехал навстречу не потому, что ему было приятно увидеться с диктатором, а оттого, что надеялся извлечь для себя выгоду.

«Поддерживая с ним хорошие отношения, — думал Цицерон, — я, несомненно, разбогатею и стану влиятельным мужем республики. А если Цезарь потерпит поражение в борьбе с помпеянцами, друзья добьются для меня прощения… Катон, Сципион Метелл, Гней и Секст Помпой не посмеют поднять руку на консуляра и оратора, любящего отечество».

— Привет Демосфену великого Рима, — сказал Цезарь и, обняв его, сердечно расспрашивал о жене, дочери и зяте.

— Увы, Цезарь! — вздохнул оратор. — В Риме недовольство: ты оставил не пастыря над народом, а волка в овечьей шкуре. Антоний возмутил против тебя общество: вместо того, чтобы управлять страной, он проводит дни и ночи в пирах и увеселениях, а народ бедствует. Долабелла вступился за бедняков, а как действовал твой заместитель? Он перебил на форуме более восьмисот человек!

Цезарь побагровел.

— Антоний… не может быть! Это самый преданный друг.

— Спроси Лепида, если мне не веришь… Что же касается меня, то я с трудом получил позволение жить в Формиях… Увы, я обеднел, жена стала моим врагом, я лишился спокойствия, и жизнь для меня не мила…

Цицерон заплакал.

Цезарь, прищурившись, смотрел на него.

«Помпеянец… Можно ли ему верить? Эти худощавые опасны… Нужно приглядеться к ним… А Брут и Кассий разве не помпеянцы? Но за Брутом стоит Сервилия, за Цицероном — Долабелла, а за Кассием — Юния, сестра Брута, на которой он женат. Однако родня не ответственна за поступки близких и наоборот. Пусть старик поплачет, а потом увидим. Можно пообещать ему всего, а исполнить — покажет будущее».

— Философ, плач — плохой помощник в жизни, — шутливо сказал Цезарь, — и только мудрые деяния раскрывают двери к благополучию и счастью. Поэтому поезжай с миром в Рим и помоги мне в моих трудах мудрыми советами, своей славой и величием.

Цицерон был польщен и взволнован.